На том берегу
Шрифт:
Но при чём здесь Алёшка?
Об этом она и спросила его: мол, в каком смысле?
— Как в каком? — опять удивился он. — В смысле поехать с нами. Мы и его… в наш мужской союз. Ты отпустишь его?
— Паш, — она даже задохнулась от испуга, — ты это серьёзно?
— Вполне, — спокойно ответил он. — А чего тут такого? Сколько ему? Скоро пять? Значит, пойдёт шестой. Здоровый мужик, чего испугалась. Тёплую куртку, шапку шерстяную, чтобы ночью не зябнуть, носки тёплые под сапоги, и все дела. Есть сапоги-то?
Представила вдруг, как снаряжает Алёшку, как отправляет его куда-то: в куртке, в шапке вязаной, в резиновых сапогах, на какой-то остров… с ночёвкой… Совсем с ума посходили!
— Да что вы с ним делать-то будете, — сказала, усмехнувшись,
— Думаешь, мужики не найдут чем заняться?
— Мужики! — она усмехнулась. — Вы-то найдёте, не сомневаюсь, а он? Он же домашний у меня, маменькин. Через час домой запросится.
— Не запросится, уверяю. И зря ты так с ним… Зря, говорю, с ним по-домашнему. Парню в армию скоро идти, а ты его…
— Да я без него сама здесь свихнусь, — призналась она, — меня-то хоть пожалейте.
Сказала и испугалась: вроде как напросилась к ним в компанию вместе с Алёшкой. Только ей этого и не хватало!
— Жаль, — сказал он, — парням доложу, опечалятся. Мы же как лучше хотели. Слово давали. Не для себя…
В его обиженном голосе она уловила некий упрёк. Оправдываться стала:
— Паш, я признательна вам, конечно, и тебе и ребятам, рада, что не забыли. Всё это трогательно, честное слово… Но вы и меня-то поймите, я в самом деле с ума без него сойду, и вы уж не обижайтесь, не сердитесь на меня. Пусть подрастёт хоть немного.
Помнится, раза два или три, так же вот по весне, они по очереди звонили ей: снова заманивали Алёшку. Но она так и не решилась отпустить его. Чувствуя неловкость перед памятливыми Юриными друзьями, она сердилась и на себя, не сумевшую, как ей казалось, толково, раз и навсегда, договориться с ними, чтобы они поняли наконец её состояние, её тревоги и не взваливали на её плечи вину перед Юрой, не прибавляли ей проблем, у неё и без того их хватает; и на них сердилась, на их настойчивые, упрямые уговоры, порой приводившие её в замешательство. Ну в самом деле, что за настырность такая! Кажется, всё объяснила им, а они как нарочно!.. На прочность, что ли, её проверяют, терпение её испытывают? Но она же не давала им никаких обещаний, не вступала в их мужской союз по увековечению памяти её покойного мужа, у неё и своя ещё память есть, слава богу, ей бы в своих долгах перед ним разобраться…
А потом приходила с Алёшкой на кладбище — поздравить Юру с днём рождения — и находила на его могилке цветы, совсем ещё свежие, тюльпаны или гвоздики. Догадывалась: это они, его друзья, опередили её. И странное, забытое чувство, не то ревности, не то досады, оживало в ней, и было оно, пожалуй, сильнее тех благодарных мыслей, что возникали у неё в эти минуты, пока стояла перед могилой мужа и думала о его друзьях. Вот и с цветами снова опередили, думала она, и букет купили подороже, чем у неё, и надо бы этому только радоваться — что есть у Юры такие верные и памятливые друзья, но не было почему-то радости. И цветы эти — как нарочно, будто в упрёк ей или в отместку. Но за что? Что они этим хотят доказать? Что больше любят, сильнее помнят?..
Задумчивая, словно чем-то обиженная, возвращалась домой, доставала из почтового ящика утренние газеты, а вместе с ними, какой уж год, этот загадочный перевод на триста рублей. Без обратного адреса, без фамилии отправителя, всегда в один день, иногда днём раньше, и всегда эта сумма…
Первый раз, получив извещение, она озадаченно повертела его в руках, соображая, откуда и кто мог прислать ей деньги, что за благодетель такой сыскался? Не сообразила, не вспомнила. Пошла на почту, получила деньги. Надеялась, что на квиточке, на обратной стороне, найдёт разгадку, но и на нём отправитель не оставил никаких упоминаний о себе. Может, кто-то решил таким способом вернуть старый долг? Какой-то честный товарищ, предположила она, в своё время занял у Юры деньги и вот теперь возвращает.
Вечером Пашке в редакцию позвонила. Спросила напрямик: не их ли это рук дело?
Тот удивился. Ей показалось,
что вполне искренне. Посоветовал, чтобы она голову не ломала, сказал, что лично он именно так бы и поступил, если б ему вдруг три сотни свалились на голову. Значит, у кого-то лишние деньги завелись, а может, и в самом деле кто-то задолжал Парамону.А потом звонки прекратились. Впрочем, нет, был как-то один звонок. Довольно странный, если не сказать определённее. Позвонил Сергей. По голосу поняла, что он пьян и чем-то встревожен. Выслушав его сбивчивые, не очень внятные объяснения, она наконец поняла, что он непременно должен её увидеть, поговорить.
Заявился под вечер, для деловых визитов немного поздновато. Пришёл с бутылкой вина, которую тут же поставил в кухне на стол. И ещё цветы принёс. Она вытаращила глаза: мол, что сие означает, по какому, мол, поводу? А он опять понёс какую-то околесицу, как днём по телефону, стал уговаривать, чтобы она посидела, выпила с ним, хотя бы на кухне. Пить она отказалась, поставила перед ним на стол один бокал, сама присела к столу, напротив. Он обиделся, принялся снова её уговаривать. «Ну не пей, если не хочешь, но фужер-то себе поставь, хотя бы чисто симфонически». Она поставила второй бокал, но налить себе не дала. И он пил один. Наливал и пил, страдальчески мял лицо рукой, снова принимался говорить, печалиться на судьбу, на жену, на Нину свою, жаловаться. А потом вдруг заплакал. И что-то жалкое, нехорошее было в его пьяных слезах, что-то низкое и расчётливое, словно выпрашивающее сочувствия и жалости. С трудом скрывая неприязнь, она терпеливо уговаривала его, утешала, хотя уже начинала догадываться, куда он клонит, но всё ещё не смела верить, что он даже в мыслях может позволить себе такое…
Было бы проще, если б Алёшка был дома, при нём он, конечно, постеснялся бы так распускаться, да и она не больно бы с ним церемонилась. Но дело было летом, Алёшка жил с бабушкой на даче, и она, сбитая с толку его слезами, этими намёками на то, что с ним и в самом деле происходит что-то ужасное, не сразу сообразила, даже представить не могла, что у него на уме.
Утром, она была ещё дома, Сергей позвонил ей. И — как ни в чём не бывало. Посмеивался над собой: затмение, мол, нашло, чёрт попутал… Извинился, что нарушил покой, просил, чтобы она, не дай бог, ребятам, Глебу или Пашке, о его визите не рассказала. «Узнают, — сказал он, — со света сживут, моралисты, ханжи несчастные». И благодарил, что она вовремя его выпроводила, мол, поделом ему, дураку старому, неразумному. Пообещал, что больше такого не повторится. Говорил, а сам будто спрашивал: а сама-то, мол, не жалеешь, что выгнала?
Принимая его шутливый тон, она сказала:
— Мне всё теперь ясно, Серёжа, можешь не оправдываться. Я всё про тебя теперь знаю.
— Что — всё? — встревожился он.
— Всё, что мне надо, — ответила она, но уже без всякой иронии.
Не тогда ли и кончились их звонки? Отыгрались мальчики, подумала она, попотешили себя. Что ж, рано или поздно этим и должно было кончиться, и никто, наверное, в этом не виноват. Время во всём виновато.
Да, она прекрасно всё понимала, знала, что не имеет права осуждать кого-то из них за эту недолгую, как оказалось, память, которой хватило на пять или шесть лет. Ну а сама-то она? Много ли она сделала, чтобы, как бы это сказать… чтобы уберечь для Юры его друзей, вернее, уберечь и продлить их память о нём?
Нынче в мае Юрию Васильевичу исполнилось бы пятьдесят. Не исполнилось. Но что теперь об этом…
Утром, провожая Алёшку в училище, она сказала ему о своём намерении — собрать бывших друзей отца, отметить юбилей. Спросила, как он относится к этой идее.
— А что, мать, — уже в дверях, убегая, ответил он, — даже любопытно на батиных корешей посмотреть… А они ещё живы?
— Ты чего? — усмехнулась она. — Чего с ними сделается.
— Кто их знает, — Алёшка пожал плечами. — Если они живы, то где они раньше были, почему я никого не знаю? Кстати, много ли их?