На том берегу

А на кладбище торжествовала весна. Неукротимо и властно, будто не ведая, что творит, не замечая никаких знаков людской печали, она вызывающе зеленела ранней листвой и молодой травой, кипела в кустах сирени птичьими голосами. И всё, что вершилось теперь на земле, что цвело и продолжало жить на ней, было и впрямь то ли началом, то ли продолжением какого-то вечного таинства, свершающегося в природе, того неразрывного и невидимого родства всех живущих на земле и тех, кто на ней жил и будет жить когда-то.

Пытаясь всё утро отогнать от себя привычные суетные заботы, Сергей, оказавшись среди кладбищенского покоя и тишины, нарушаемой вкрадчивым шумом сосен и пересвистом птиц, старался настроить себя на умиротворённо-философский лад, но всё что-то мешало ему, что-то мелкое, будничное, обременительное снова и снова цеплялось, лезло в голову, тревожило душу. И такими нелепыми среди этого вечно повторяющегося торжества весны, такими жалкими и никчемными вдруг показались ему эти поднимающиеся над могилами творения рук человеческих. И это тоже почему-то его раздражало. Думалось о том, что вот и здесь, даже за последней чертой, эти люди, которых нет в живых, словно продолжают запоздалый какой-то спор, никому не нужный, что-то и кому-то ещё хотят доказать, а может, обскакать, переплюнуть в чём-то друг друга — и этой огромностью мраморных плит, и монументальностью памятников, и помпезностью нелепых сооружений из гранита и металла, и прочностью железных оград, охраняющих чей-то вечный покой. От кого, зачем?

Шли гуськом по неширокой, протоптанной меж могильных оград тропинке, мимо поржавевших венков с пожухлыми, сиротски блеклыми искусственными цветами, вертели головами направо-налево, приглядывались к могилкам.

— Всем закажу, — говорил Сергей, — никаких венков, никакого оркестра. Тихо, без шума положите, по цветку принесите, и всё… Не кладбище, а свалка какая-то. Лежать здесь под грудой ржавых венков…

— Не боись, — говорил ему Глеб, — похороним как надо. Если позовёшь нас, конечно, — шёл и похихикивал сдержанно. — Митька гармошку свою принесёт, сыграет твою любимую.

Он шёл впереди с огромным букетом тюльпанов — расщедрился, купил у старушек-торговок, стоящих у входа на кладбище, вроде как ото всех купил — и, кажется, был уверен, что идёт правильно. Такое впечатление создавалось. Сергей и Дмитрий доверчиво шли за ним следом.

— Так, где-то здесь, — Глеб приостановился, стал оглядываться, — вот у этой сосны, дай бог памяти, был поворот…

— Куда, — спросил Сергей, — в какую сторону?

— По-моему, налево, — не очень уверенно предположил Глеб.

— А может, направо?

Глеб рассердился:

— Слушай, я веду или ты? Иди тогда первый. А не уверен, не обгоняй.

— Да будет вам, — остановил перепалку Дмитрий, — мне вообще кажется, что мы не с того края зашли, надо с другого входа.

— Перекрестись, если кажется, — усмехнулся Сергей. — Ты, гляжу, даже на кладбище не как все, с чёрного хода норовишь. — И предложил: — А может, разобьём кладбище на квадраты? Как юные следопыты.

Минут пять ещё спорили, пререкались друг с другом, не зная, куда идти, потом ещё минут десять, постепенно теряя надежду, бродили по кладбищу, лазали между полузапущенными, полузаросшими травой и кустами сирени старыми могилами, сходились возле какой-нибудь из них и снова расходились, пока наконец Митька не предложил вернуться к воротам и зайти к кладбищенскому начальству, навести справки.

Повернули назад. И опять, пока шли друг за другом, всё приглядывались к памятникам и надгробиям. И вдруг Глеб, приотставший немного, крикнул:

— Мужики, да вот же она!

Оказывается, и ходили-то рядом.

Подошли, остановились перед оградой, влажно поблескивающей чёрной, свежей ещё краской. Сергей попробовал пальцем.

— Похоже, недавно.

— И цветы тоже свежие, — Кашков показал на могилу, где на влажном, аккуратно посыпанном песочке, у подножья гранитного камня, стояла стеклянная банка с тюльпанами, а рядом четыре гвоздики лежали. — Кто-то опередил нас.

— Лера, наверное, — предположил Глеб, — кто же ещё.

Стояли перед оградкой, глядели на потемневший барельеф, узнавали и не узнавали в нём забытые черты покойного друга. Было похоже, что время, не пощадившее их самих, пристарило, изменило и его лицо; забронзовела, потемнела медная чеканка, было заметно, что кто-то, желая вернуть потускневшему металлу утраченный вид, старательно отчищал его, и от этого на посветлевших, медью отливающих выпуклостях обнаружились чёрные, въевшиеся в металл ранки-оспинки, и теперь они проступали на его угрюмо-задумчивом лице, словно пристаривали его.

И так же хмуро, будто не узнавая своих друзей, а может, скрывая свою обиду, смотрел он на них, стоявших по ту сторону ограды. И неуютно им было отчего-то под этим странно встревожившим их взглядом.

Передав Кашкову цветы, Глеб открутил проволоку, отворил калитку, первым шагнул за ограду. За ним и Митька с Сергеем вошли. Положили цветы, постояли.

— Не сердись, старина, — покаянно сказал Сергей, — не думай, что мы забыли тебя, что мы тут, — он вдруг запнулся, почувствовал, как наполнились и затуманились тёплой влагой глаза, — что нам тут не жизнь, а малина… Поверь, нам тоже несладко, крутимся, вертимся, чёрт побери, суетимся чего-то. Не суди, в общем, строго.

Уходили, оглядываясь, всё отыскивая взглядом среди других могил, среди венков и обелисков тот серовато-розовый камень с медным барельефом. Потом, уже подходя к машине, Глеб сказал:

— Не знаю, как вы, — он поглядел на задумчиво притихших своих друзей, — а я так считаю… Я думаю, память — это не только когда приносят и кладут на могилу цветы, не только слова. Что-то ещё должно быть, наверное, вот здесь, — он положил руку на грудь, — здесь вот должно оставаться. И нечего нам, братцы, казнить себя. Мы живём, значит, мы помним. Каждый по-своему, кто как умеет, как совесть подсказывает. Разве не так?

Он глядел на приятелей, ожидая поддержки или согласия, полагая, что не только для себя, но и для них нашёл наконец какое-то очень важное объяснение тому, о чём думали, чем мучились теперь они.

— Всё это так, — усаживаясь в машину, задумчиво произнёс Кашков, — но ограду-то, если честно, мы могли бы покрасить. Тут и делов-то…

— Чего теперь об этом, — хмуро отозвался Глеб.

А Сергей Иванович, хлопнув дверцей, бросил шофёру:

— Трогай.

И замолчали надолго. Но и в молчании этом они продолжали блуждать по тем полузабытым дорожкам, ходили, бродили по зарослям своей памяти, пытаясь что-то отыскать там, в полузабытом, не таком уж и далёком далеке: то ли самих себя, то ли друг друга искали. Тех, прежних, какими были когда-то.

7

А какими мы были-то? Где нас теперь отыщешь, тех, прежних? И где мы, настоящие, где мы были самими собой, какими не жизнь, а судьба нам быть определила? Кто теперь скажет об этом?..

Уже в машине каждый вдруг вспомнил давнюю историю, случившуюся однажды, вот так же, по весне, на второй или на третий год после смерти Парамона. Помнится, тогда они вчетвером приехали на кладбище, пришли с цветами к его могиле и глазам своим не поверили: на месте знакомого, временного обелиска увидели вот этот памятник — гранитный камень с барельефом.