Надрыв

– Еле нашла тебя, - замечает она, присаживаясь на край шотландского клетчатого пледа и слегка хмурясь. Андреа бросает взгляд поверх очков, сползающих на переносицу и вскидывает вопросительно бровь.
– Предпочитаю не обедать в одиночестве.

– А сестра?
– умеренное любопытство в тоне заставляет Амелию поморщится. Всё же ей не нравится то, что её всегда ассоциируют с Лией, пусть у людей и есть на это право.

– Не любит обедать с кем-нибудь, - помолчав, она добавляет, - ты, наверняка, видела.

Энди неопределённо пожимает плечами, не задавая вопросов больше и не давая ответа. Молчание затягивается, но книга, которую читала Андреа устраивается на коленях корочкой вверх, и, делая глоток из своего стакана с кофе, Энди замечает:

– А новенькая? Кузина, ты кажется говорила?

– Сводная, её удочерила моя покойная тётя, - согласно кивает Амелия, - сегодня первый день. Если будет со мной не думаю, что ей удастся завести друзей. Знаешь, о нашей семье всякое болтают, ей не пойдёт это на пользу.

– А мне?
– цепкий взгляд Андрэа впивается в лицо, но Амелия и не собирается лгать, отвечая без лести и подхалимажа, спокойно констатируя факт:

– А тебе и без этого плевать на то, кто что говорит о ком бы то ни было. Я знаю - ты любишь сама делать выводы о человеке.

Уверенный, сухой тон делает своё дело, и, чуть помедлив, её соседка прищуривается:

– Что насчёт тебя?

– В смысле?
– удивляется Амелия, - ты думаешь, что меня будет хоть в какой-то мере заботить то, что болтают о тебе?

– Но ты наверняка что-то слышала, - уклончиво отвечает Энди, не сводя с неё пристального взгляда.

– Слышала, - соглашается Амелия, - например, что тебя перевели сюда из-за должности твоего отца. А ты, конечно, кое-что слышала и обо мне.

– Это правда, - их взгляды встречаются, и Энди отплачивает той же любезностью, - ты состоишь на учёте у психолога.

– Нет, не состою. Ты ненавидишь людей.

– Нет, но не люблю с ними общаться. Ты ненавидишь сестру.

Острое утверждение сжимает внутренности. Разве можно описать одним словом такие долгие и сложные взаимоотношения основанные на боли, крови, стыде и семейном секрете?

– Я предпочла бы держаться как можно дальше от неё, - наконец, собирается с мыслями Амелия, - твоя мать умерла в лечебнице для душевнобольных.

– Лейкимия, - качает головой Андрэа и отвечает на неудобный, болезненный вопрос не менее колким, - твоя сестра сумасшедшая.

Амелия застывает на мгновенье, а после смеётся облегчённо:

– Не доказано. По крайней мере психиатрами. А давно ходит такая сплетня?
– она с любопытством смотрит на Энди.

– Сегодня, - бросает та, и, услышав колокольный перезвон, собирает вещи, и бросает напоследок, то, что приводит Амелию надолго в состояние ступора и она безбожно опаздывает на урок, проклиная всех, кто перемывает кости её семье, - так говорили о новенькой.

Габриэль.

Когда твоя жизнь - ад, неделя кажется вечностью, и теперь Габриэль есть доказательства. С первого учебного дня прошла всего семь дней, но Габи уверена, что это тянется годы. Годы издевательских подлых поступков, от которых она безуспешно пытается скрыться.

Казалось бы, у соседки по комнате не так много возможностей испортить твою жизнь, но, по всей видимости, Лия подошла к этому делу ответственно.

Загубленные электронные версии домашних заданий, в которых, непосредственно перед сдачей появлялись нецензурные слова, безнадёжно испорченные бумажные, и форма, в которой то оказывался перец, то её обнаруживали в ужасном состоянии, измятой или с плохо стирающимися пятнами, пропавшая обувь и не те учебники под той же обложкой - и это одна единственная неделя.

Ей бы уличить кузину, поймать её за руку, но нет - проделывается это с изяществом, и можно было бы решить, что это лишь случайность, но слишком часто для того, чтобы поверить в совпадения. А Лия ведёт себя как обычно - сочувствует, помогает и выжидательно смотрит, словно экспериментатор считывающий реакцию.

И всё это лишь детские, глупые шалости, пусть и выматывающе, но, в сущности, довольно безобидные. Вреда от них не много, но каждая последующая капельку жёстче предыдущей, продуманней - нет кнопок в обуви, но белые спортивные кроссовки уже никогда не вернут свой первоначальный цвет, навсегда сохраняя бледно-розовый отпечаток в структуре ткани, никаких угроз на зеркале, но, когда Габи выбирается из ванны она кричит от ужасающего лица японского демона, проступившего на запотевшем стекле.

Теперь же вот это...

Всю неделю Габриэль разыскивала информацию для своего эссе, она перечитала множество заметок и рецензий, стараясь отыскать наилучшее наполнение, чтобы реабилитироваться на уроках литературы, и Кейт помогала ей как могла, но Габи предпочитает работать в одиночку и не любит дублировать свои сочинения, поскольку это неизбежно приводит к тому, что она переписывает её, меняет до бесконечности. Титанический труд, за который Габи бралась с ответственностью и упорством, доведённый ею до состояния лучшего из того, что она может сделать, но беглый просмотр текста выявляет поправки, которых она никогда не вносила.

На выплёвымаемых принтером страницах то, что должно было сдано как её эссе, но вместо того текста, который она писала, Габриэль обнаруживает уже на второй странице какой-то порнографический рассказ, где главные действующие лица она сама, Габриэль Фейн, и их учитель литературы, мистер Уилльям Кастра.

– Зачем ты это делаешь?
– Габи спрашивает тихо, протягивая собранные листы сводной кузине.

Лия берёт его в руки, и, пролистнув к концу, с улыбкой полной удовлетворения, склоняет голову.

– Ты дочитала? Там хорошая развязка - он попадает в тюрьму, она теряет положение в обществе и идёт в проститутки, - Лия усмехается и откладывает листы.
– Впрочем, с таким лицом её и в проститутки не возьмут - уж слишком она посредственная. Разве что в посудомойки? Да, так, полагаю, будет лучше всего.

– Зачем? За что?!
– Габи кричит в отчаянье.
– Что я тебе сделала?!

Лицо Лии меняется. Прежнее выражение словно стекает с него, как вода, как маска, обнажая иное, скрытое в повседневной жизни.

Улыбка становится страшной по-настоящему, особенно сейчас, когда лучи утреннего солнца горят на травмированной стороне лица, отражаясь от алого комода так, что кожа, кажется, полыхает. В ней нет ничего весёлого или мягкого, или, упаси бог, доброго. В ней вообще ничего нет. Она выглядит противоестественно, словно змеиная кожа, сползшая в сезон линьки. Может быть когда-то в её улыбках и были чувства, но сейчас - нет, и оттого они выглядят особенно пугающе.

– Всё просто, милая сестрица, - в ответом взгляде гнездится чувство, которое знакомо габи, но она запрещает себе его вспоминать, - я хочу, чтобы ты перестала.