Наша навсегда

Мама ожидаемо не желает со мной общаться, шипит что-то яростно, руки по-прежнему привязаны к кровати. Она выдирает любые капельницы, не дает ставить уколы.

Я смотрю на нее и пытаюсь найти внутри хоть какие-то эмоции. Хоть немного. Это же мама моя. Она меня родила. Она меня воспитывала. Как умела. Сказки на ночь… Нет, этого не помню. Песенки… Поцелуи… Черт… Тоже не помню. Может, и были, когда я совсем крохой была, а потом… Потом Спаситель призывает воздерживаться, потому что тело — это временное. А вот душа — вечное. И надо о спасении души думать, и детей не ласкать, а показывать, что мир вокруг — лишь испытание на пути к вечности.

Боже… Какой жуткий бред.

А ведь когда-то мне это казалось настолько естественным, что даже не задумывалось о том, что есть люди, которые живут по-другому. Ласкают детей, целуют утром друг друга, стараются дотронуться лишний раз до любимого… У меня этого не было всего. И вот теперь я думаю, что своим детям я дам максимум любви. Максимум ласки и нежности. Дети должны расти в любви. Потому что в одном адепты секты правы: мир вокруг — суровое испытание. И надо, чтоб дети знали, что у них всегда есть тихая гавань, куда они смогут вернуться. И выдохнуть. Насколько мне было бы легче, если б мои родители любили меня? Поддерживали?

Какой процент вероятности, что я бы, узнав о предательстве своих парней, сбежала бы на край света, а не вернулась бы к маме плакать и переживать?

И как бы, в этом случае, моя жизнь изменилась?

Не было бы этих пяти лет горького безнадежного одиночества…

Хотя…

В этом случае, и меня бы, такой, какая я сейчас, тоже не было…

— Чего пришла опять? Иди нахрен, к своему папаше, — сухо говорит мама, как-то неожиданно успокаиваясь.

— Мама… Ну что ты говоришь… Отец умер, — говорю я, стараясь вывести ее на диалог. И узнать хоть что-то о своем биологическом отце. Ведь я почти на сто процентов уверена, что тот человек, что лежит сейчас в неухоженной могиле на муниципальном кладбище, мне не родной.

— Ага, как же… Дождешься от этой твари… — мама смотрит в окно, лицо ее, худое, с омертвелой левой стороной, кажется серым, бумажным, ненастоящим каким-то, — живой он. Тогда все его дружки сдохли, а он выжил… Урод. Лучше бы он сдох.

— Мама… — я говорю тихо, аккуратно, словно по минному полю ступаю, — а как его имя?

— Имя? Нахрена тебе его имя? Думаешь, видеть захочет? Не захочет. Он сказал мне, чтоб я тебя убила. Наверно, надо было так сделать… — она все говорит и говорит, а у меня слезы текут по щекам.

Понимаю, что не в себе она, что это — не та женщина, которая всю мою сознательную жизнь рядом была, худо-бедно защищая, оберегая… И, может, все же, любя?

И все равно. Это так больно, слышать, что тебя не хотели. Что ты — просто ошибка, за которую всю жизнь расплачиваются…

— Вася… — открывается дверь палаты, и на мое плечо ложится охраняющая, поддерживающая ладонь. И я не могу отказать себе в маленькой слабости, прислониться к его крепкой груди, поймать эти волны уверенности, жизнестойкости, силы, что окутывают его, — нам пора. Лис уже внизу.

Мы утром разъехались по делам. Лис помчался кого-то встречать, а мы с Камнем — сюда, в больницу.

Мама, услышав еще один голос, разворачивается и смотрит на Лешку.

И так смотрит, словно… Словно узнает его!

Я замираю, во все глаза глядя на маму.

Узнает? Это как?

— Ты-ы-ы… — она силится подняться, но не может, смотрит на Лешку безумными глазами, — ты… Что ты здесь?.. Ты же сдох! Сдох!

— Мама… — шепчу я пораженно. От ее лица, белого-белого, от слов ее страшных мурашки по коже бегут. О чем она вообще?

— Ты сдох! Сдох! Вы все там сдохли! Все! Кроме этого ур-р-рода… Он выжил, тварь… Лучше бы он сдох!

— Вася… — я слышу в голосе Камня замешательство, — это она про что?

— Не знаю… Она… Она не в себе! — я поворачиваюсь к Лешке, кладу руки на его грудь, — выйди, пожалуйста… У нее галлюцинации…

— Не трогай мою дочь! — рычит мама, и я клянусь, у нее на губах пена выступает! — Не смей! Хватит того, что ее отец меня кинул! Еще и ты! Все вы одинаковые!

— Мама… — я бросаюсь к ней, пытаюсь погладить, успокоить, — мама… Тебе показалось, показалось… Лешка, врача надо!

— Лешка? Он не Лешка! Он Витька! Витька Каменев! Дружок папаши твоего! Не смей ее трогать, ур-р-род! Не смей! Добрался сюда, нашел! На тот свет хочешь утащить! Даже из могилы достал!

Она принимается биться в припадке, до крови раздирая привязанные за запястья руки, я ее пытаюсь уложить обратно на кровать, и в этот момент в палату вбегает медсестра.

Я отступаю в сторону, прячусь на груди у Лешки, замершего каменным истуканом.

За моей спиной мама, уже затихая после укола, все еще шипит по-змеиному, проклиная незнакомого мне Витьку Каменева, его друзей, моего отца. Каждое слово меня бьет в сердце, словно тупым ножом режет.

Не сразу понимаю, что Лешка уже утащил меня в коридор, и теперь мы стоим, обнявшись, и нас обходят пациенты и врачи.

Лешка вытирает мне слезы пальцами, бормочет что-то успокаивающее. А я все не могу нервную дрожь угомонить.

Понимать то, что говорила мама, никаких сил нет.

Хочется просто забыть это все, как страшный сон.

— Это че такое происходит? — рядом с нами материализуется Лис, — малышка… Что-то с мамой?

Я поворачиваю к нему мокрое от слез лицо, и Лис, вздрогнув, утягивает меня из рук Камня к себе. Подхватывает на руки, укачивая, как ребенка.

Делает шаг назад, садится на лавку, устраивая меня на коленях.

— Малышка… Малышка моя… Камешек, чего? Все, что ли? — шепотом пытается выяснить он ситуацию у Лешки, и тот, усевшись рядом с нами, выдыхает тихо:

— Да не… С матерью более-менее… У нас тут Санта Барбара, походу…

40

— Та-а-ак… — Лис жестом тормозит Лешку, потом проводит ладонью по светлым взлохмаченным волосам, ероша их еще больше, — давай еще раз: ее мать узнала тебя?

— Не меня, — Камень подталкивает мне вазочку с пирожными, — давай, маленькая, ешь.

— Да мне, как бы, хватит… — сомневаюсь я, алчно поглядывая на пирожные. Очень красивые. И очень вкусные. И я реально еще хочу, но третье — перебор…

— Нихрена не хватит, — настаивает Камень, — худая такая стала, одни глаза остались… Трогать страшно.

— Че-то ночью сегодня тебя это вообще нихера не тормозило, — щурится недовольно Лис, ревниво тянет меня ближе к себе, — давай, малыш, лучше вот, мяса. Оно вкусное. Язык… Я однажды такой язык жрал… М-м-м… Думал, говядина. А оказалось…