Наша навсегда
Шрифт:
А затем, уже не дожидаясь следующих слов, увеличивает лицо светловолосой девушки на весь экран.
Видно не особенно четко, все же, запись любительская, и освещение так себе… Да и сама девушка на кадре слишком молоденькая и сильно накрашенная, наверно, по моде тех лет: подведенные черным веки, губы, с темным контуром и светлой, практически на контрасте, помадой. Челка, полностью закрывающая лоб.
Но это она, моя мама.
Это точно она.
Я жадно вглядываюсь в ее лицо, неожиданно понимая, что у нас дома нет ни одной фотографии из ее юности. А ведь тогда
И почему я не знала, что мама жила в Питере?
Хотя, по сути, я вообще ничего не знала про нее. Как и про отчима. Только то, что сам отчим — местный, здесь его родственники живут, родители жили. А вот про маму — полный провал.
Странно так…
И теперь, наверно, понятно, почему.
А я и не интересовалась, надо же…
Хотя, мама всегда была замкнутой и не особенно ласковой, я не помню, чтоб мы говорили на личные темы, чтоб просто болтали. Когда была ребенком, мне это казалось нормальным.
Других-то отношений я не видела.
А вот потом, уже в школе, наблюдая за общением своих одноклассников, слушая рассказы девчонок о том, что они с мамой пошли, например, платье вместе покупать и сели в кафе поболтать, или с папой в парк развлечений, я поняла, что я как-то не так живу. Потому что мы не ходили покупать мне одежду, родители покупали ее сами, приносили мне со словами: пока мы оплачиваем твою одежду, мы сами будем решать, что тебе носить. И парк развлечений — это грех. Туда нельзя ходить.
И так во многих вещах. Во всех, практически.
Потому, наверно, мне и в голову не приходило интересоваться прошлым своих родителей.
А зря, оказывается.
У мамы, вон, какая занимательная юность…
Пока я смотрю в экран, молча, только сжав пальцы Лиса, обманчиво мягко лежащие на моей коленке, все молчат. Наверно, какой-то дополнительной реакции от меня ждут. Или дают возможность прийти в себя.
Первым паузу нарушает Бешеный Лис.
Он щурится на изображение, еще приближает:
— Мама, говоришь? Интересно… А я не помню вообще, кто эта девка.
— Отец… — тут же тормозит его Лис, — это ее мать, так-то.
— Ну, это не отменяет того, что я ее не помню, — пожимает плечами Демид Игнатьевич. — Прости, малышка.
— Да ничего… — бормочу я.
— Тогда время такое было… — спокойно продолжает Бешеный Лис, — много движняка, много тем разных… Много быстрого бабла. И много девок вокруг нас. Всех разве запомнишь? Твоя мать, Генька, мне по этому поводу вечно мозги выносила… Конкретно здесь шлю… хм-м-м… — он косится на меня, затем, под пристальным взглядом сына, продолжает аккуратней, — случайных не было. Новый год же… Семейный праздник… Только жены и постоянные девушки. Я ее не помню, значит, она первый раз там появилась. Значит, кто-то ее привел из пацанов, как свою девочку.
— А… Тут можно увидеть, с кем она? — несмело прошу я продолжить трансляцию записи.
Демид Игнатьевич кивает и нажимает на просмотр.
В полном молчании мы следим за людьми, празднующими Новый год. Меня тогда
еще в помине не было.Надо же… Так странно…
Многих из этих людей уже нет в живых. От них остались только надгробья с пафосными надписями. А тут, на записи, они улыбаются, шутят, разговаривают… Целуются, вон.
Моя будущая мама целуется с высоким парнем.
Я смотрю, как он тискает ее, как жадно сжимает своими большими татуированными лапами…
— С Большим пришла, значит, — комментирует Бешеный Лис.
Камера перепрыгивает на начинающие бить куранты, все поздравляют, затем резкое переключение на съемки на улице, салют в темном небе, какие-то игры в снегу, валяния и визги девчонок.
Но, как я ни вглядываюсь, больше не вижу ни маму, ни ее спутника.
И Лешка своих тоже не видит.
Запись обрывается резко, словно тот, кто снимал, задолбался, вырубил камеру и отправился праздновать со всеми.
Мы какое-то время сидим молча.
Я растерянно таращусь в потухший экран, Лешка смотрит на свои сцепленные пальцы, Лис мягко, утешающе гладит меня по ладони, а его отец спокойно разливает по четвертой.
— Давайте, ребят, — кивает он на стол, — за то, что было. Это было… Сложно. Но очень весело.
Мы молча пьем.
С непривычки алкоголь мне немного ударяет в голову, хоть и не пью я наравне с мужчинами, а просто губы промакиваю, но, видно, все равно хватает.
В висках чуть стучит, словно кровь быстрее начинает бежать по венам, а перед внутренним взором — лицо мамы. Молодое, счастливое.
Абсолютно счастливое. Надо же, она умела так улыбаться.
Она была когда-то такой же, как я.
Беззаботной и верящей, что у нее все будет хорошо.
Обязательно будет!
На глаза наворачиваются слезы, и я, не сдержав их, шмыгаю носом.
Ко мне тут же поворачиваются Лис и Лешка, одновременно тянутся:
— Маленькая…
— Малышка, ты чего?
И от этой их искренней обеспокоенности, мне становится еще хуже. Слезы льются по щекам, и удержать их невозможно.
Секунда, и я рыдаю, уткнувшись в грудь Лешки, а Лис утешающе гладит меня по спине, что-то бормоча, успокаивая.
А я…
Я оплакиваю ее, ту девчонку на записи. Ту, которая верила. Это так больно почему-то…
Но мои мужчины не дают мне погрузиться в эту боль, гладят, что-то бубнят одновременно тревожными голосами, тепло прижимаются, даря опору.
Под этим двойным напором я и в самом деле быстро прихожу в себя, вытираю лицо влажными салфетками, потом Лис провожает меня в туалет умываться и выдыхать.
— Не закрывайся только, малышка, — говорит он, — я тут подожду.
В туалете я пару минут смотрю на себя в зеркало. Ищу и нахожу знакомые черты. Я похожа на нее.
Оказывается, очень похожа.
Не на ту безумную располневшую и рано постаревшую женщину, что лежит сейчас, привязанная к больничной кровати.
А на ту веселую и счастливую девчонку с записи, улыбчивую, тоненькую, влюбленную.
Она светилась ведь. Радовалась. И ждала от жизни чего-то чудесного.
Ничего не напоминает, Вась?