Наваждение

Я залпилъ скважину воскомъ, и это не помогаетъ. Madame Brochet стала подсматривать за мною чрезъ окна. Теперь цлый день у меня спущены занавски, такъ она пустилась на новую хитрость, — подослала ко мн свою Алису. Вотъ она только что ушла отъ меня.

Она явилась такая свженькая, хорошенькая, въ только что выглаженномъ платьиц, съ вчною черною бархаткой на ше.

Она принесла мн букетъ первыхъ цвтовъ, и я не въ силахъ былъ отъ нея отдлаться…

Мн еще невыносиме стало при взгляд на Алису: эта свжесть, здоровый румянецъ, эта жизнь, полудтскія улыбки… здсь, рядомъ со мною, въ этой комнат, гд все… смерть!.. Я совсмъ растерялся.

Алиса сейчасъ-же стала допытываться: чмъ я такимъ занятъ, что такое пишу…

Я отвтилъ ей, что пишу романъ и тороплюсь ужасно. Она посмотрла мою рукопись, выразила сожалніе, что не понимаетъ по-русски и кажется удовлетворилась моимъ объясненіемъ. Я уже думалъ, что все сошло благополучно, но мн предстояло большое испытаніе: Алиса вдругъ пристально посмотрла на меня, вся вспыхнула и залпомъ проговорила:

— Et que fait madame? O^u est elle maintenant?.. Est ce que nous ne reverrons pas madame?..

Вотъ къ чему клонился букетъ первыхъ цвтовъ! При слов «madame» я невольно вздрогнулъ и не могъ справиться съ собою. А хитрая двочка такъ и впилась въ меня глазами.

— Madame est `a Paris… je viens de la quitter, — прошепталъ я, едва ворочая сухимъ языкомъ.

Врно Алиса поняла, что больше отъ меня ничего не добьется, или испугалась что-ли моего лица, только не стала меня мучить и удалилась… Боже мой, что-жъ тутъ такого, что меня про нее спросили?! А вотъ будто новый страшный ударъ разразился надо мною… Скоре, скоре опять за работу!..

* * *

Счастливый и безумный, не имвшій даже времени думать и мечтать о будущемъ въ этомъ нахлынувшемъ на меня счастьи, я бросилъ мои работы и проводилъ почти вс дни съ Зиной и у Зины. Ея генералъ пересталъ смущать меня; я теперь началъ находить его очень милымъ старикомъ и необыкновенно радушнымъ хозяиномъ.

Но мое счастіе было непродолжительно. Какъ-то на святкахъ, придя къ Зин, я засталъ у нея нсколько новыхъ лицъ, присутствіе которыхъ сразу отравило мою радость.

Это были именно такіе люди, которыхъ мн невыносимо было видть рядомъ съ Зиной. Во-первыхъ, бывшая Сашенька, теперь Александра Александровна, одна изъ воспитанницъ мамы, существо пустоты необыкновенной, пріобртшее себ въ Петербург самую плохую репутацію и самаго непристойнаго мужа. Потомъ, эти такъ-называемые Коко и Мими, два моихъ университетскихъ товарища, не кончившіе курса студенты, износившіеся и истрепавшіеся шалопаи. Они оба были въ какомъ-то дальнемъ родств съ генераломъ.

Но хуже и отвратительне всего было то, что за ними, изъ полутемнаго угла Зининаго будуара, на меня глянуло слишкомъ знакомое лицо съ гладко причесанными черными волосами, вылзшими бакенбардами и зеленоватыми кошачьими глазами, прячущимися подъ блестящими стеклами pince-nez.

Это былъ Рамзаевъ.

Рамзаевъ!.. Нтъ, я во что-бы то ни стало долженъ успокоиться, долженъ хладнокровно припомнить этого человка съ самаго начала. Вдь, онъ прошелъ чрезъ всю жизнь мою…

* * *

Появленіе Вани Рамзаева въ нашемъ дом — одно изъ самыхъ первыхъ воспоминаній моего дтства.

Я помню, его привезли въ Москву изъ какой-то деревенской глуши, привезла мать, заплывшая жиромъ женщина, въ чепц съ удивительными лентами. Она приходилась мам какою-то кумой, была мелкопомстная дворянка, получала посл смерти мужа маленькую пенсію и имла нсколько человкъ дтей. Старшихъ дочерей пристроила по сосдству, а вотъ Ваню, своего единственнаго сына, намревалась отдать въ столичное учебное заведеніе. Явилась она тогда къ намъ, по давнему обычаю всхъ нашихъ отдаленныхъ родственниковъ и деревенскихъ сосдей, совершенно неожиданно, не освдомившись, согласна-ли будетъ мама принять подъ свое покровительство ея сына. Впрочемъ, къ чему ей было освдомляться объ этомъ: вс знали маму, знали, что еще никогда, никому въ жизни она ни въ чемъ не отказывала. Помню, этой неожиданной гость немедленно-же отвели комнату въ нашемъ дом, приставили къ ней горничную; помню, какъ въ тотъ-же день мама куда-то ухала и вернулась со всевозможными покупками для прізжихъ. Въ двичьей стали шить и кроить всякое блье и костюмчики для Вани.

Ему тогда было лтъ ужъ двнадцать, а мн лтъ пять. Я его очень не взлюбилъ въ первое время: онъ ужасно соплъ, и это почему-то особенно мн въ немъ не нравилось. Отлично я помню это сопнье, но затмъ на нсколько лтъ воспоминанія мои какъ-то прекращаются. Я помню его опять ужъ гимназистомъ старшихъ классовъ. Онъ былъ пансіонеромъ, являлся къ намъ по праздникамъ и часто все лто проживалъ у насъ въ Петровскомъ: не здилъ въ далекую деревню къ матери.

Онъ ужъ больше не соплъ, и мой взглядъ на него совершенно измнился. Теперь онъ мн казался самымъ лучшимъ, самымъ привлекательнымъ существомъ во всемъ мір. Я считалъ его своимъ закадычнымъ другомъ, и эта дружба мн необыкновенно льстила, такъ какъ я все-же былъ еще маленькимъ мальчишкой, носилъ еще широкіе панталончики, обшитые кружевами, а онъ былъ длинненькимъ, тоненькимъ юношей въ гимназическомъ мундир съ краснымъ воротникомъ.

Его появленіе каждую субботу производило восторгъ не въ одномъ мн; и все остальное дтское населеніе нашего дома встрчало его съ распростертыми объятіями. Съ субботы и до понедльника, благодаря ему, у насъ обыкновенно начиналось самое волшебное времяпровожденіе. Онъ каждый разъ приносилъ съ собою какія-нибудь вещицы необыкновенной важности, какъ мн тогда казалось: то хитро сдланную коробочку, то чудесно разрисованную картинку, то резинку, доведенную до такого состоянія, что она, будучи какъ-то особенно сложена и затмъ надавлена, очень громко щелкала. Вс эти удивительныя вещи приносились имъ мн въ даръ и въ конц концовъ составляли въ моемъ шкапу огромный складъ.

Бывало, насладившись новою принесенною имъ вещью, мы ожидали отъ него какой-нибудь игры или забавы, и онъ всегда удовлетворялъ нашимъ требованіямъ: то длалъ намъ изъ фольги ордена и звзды, мастерилъ изъ чего попало военные костюмы, ставилъ насъ въ шеренги, начиналъ нами командовать, и мы бгали по зал, хоромъ распвая.

Какъ-то разъ передъ толпою Соплеменныхъ горъ…

Особенный азартъ и восторгъ начинался со словъ:

Вютъ блые султаны Какъ степной ковыль; Мчатся пестрые уланы, Поднимая пыль.

И мы мчались и мчались изъ комнаты въ комнату, поднимая такой гвалтъ и пыль, что подъ конецъ даже долготерпливая мама заставляла насъ перемнить игру.

Я начиналъ, конечно, возражать, а двочки начинали плакать, но Ваня всегда умлъ подслужиться и намъ, и мам. Онъ объявилъ, что дйствительно нужно кончить и что онъ придумаетъ что-нибудь новое и еще боле интересное. Мы ему врили, снимали съ себя бранные доспхи и ждали, что такое будетъ.

— Хотите я вамъ разскажу сказку? — спрашивалъ онъ.

— Хорошо, хорошо!

Мы усаживались вокругъ него въ диванной на широкихъ подушкахъ, облпляли его со всхъ сторонъ и жадно принимались слушать.

Зимніе сумерки незамтно надвигались; по большимъ нашимъ комнатамъ стояла тишина; только издали, въ столовой, слышались приготовленія къ обду: тамъ стучали ножами и вилками, тамъ непремнно летла на полъ и разбивалась тарелка. Но мы не обращали ни на что вниманія и только слушали нашего друга.

Ваня разсказывалъ намъ удивительныя сказки; онъ въ то время прочелъ всю Шехеразаду и бралъ свои сюжеты обыкновенно изъ Тысячи и одной ночи. Подъ конецъ онъ всегда начиналъ черезчуръ увлекаться, вдавался въ подробности имъ самимъ выдуманныя и иногда до того ни съ чмъ несообразныя, что я долженъ былъ его останавливать и требовать всякихъ объясненій. Эти остановки нарушали гармонію въ нашемъ кружк: двочки на меня накидывались и обвиняли въ томъ, что я только мшаю.