Наваждение

Он больше любили самый процессъ разсказа, страшныя сцены, и имъ не было равно никакого дла до послдовательности; он умли слушать, особенно Катя, съ разинутымъ ртомъ, съ остановившимися и впившимися въ разсказчика глазами; он никогда не прерывали и только по временамъ вздыхали и даже вздрагивали отъ полноты чувства.

Я тоже слушалъ очень внимательно и, можетъ быть, тоже съ разинутымъ ртомъ, я всецло уходилъ въ фантастическій міръ, изображаемый краснорчивымъ Ваней, но могъ оставаться въ этомъ мір и находиться подъ его обаяніемъ только тогда, когда въ разсказ не было никакихъ несообразностей. Малйшая фальшивая нота меня выводила изъ очарованія, я возмущался и, конечно, молчать не могъ.

Какъ-бы то ни было, съ перерывами или безъ перерывовъ, но сказка продолжалась. Вотъ сумерки совсмъ уже сгустились, вотъ въ гостиной и зал раздаются шаги скрипящихъ сапогъ; лакеи зажигаютъ лампы. Вотъ буфетчикъ входитъ, наконецъ, въ нашу диванную и охрипшимъ отъ вчнаго пьянства голосомъ объявляетъ:

— Пожалуйте въ столовую, кушать подано!

— Сейчасъ, сейчасъ! — отвчаемъ мы въ одинъ голосъ и начинаемъ упрашивать Ваню докончить поскорй. Мы знаемъ, что минутъ пять, а, можетъ быть, даже и десять въ нашемъ распоряженіи, что можно дожидаться вторичнаго зова. Мы въ такомъ возбужденіи, мы такъ хотимъ узнать скорй конецъ! Но Ваня вамъ не внемлетъ: онъ пуще всего боится получить выговоръ.

— Посл обда доскажу, а теперь ни за что! — твердо отвчаетъ онъ намъ на вс наши умаливанія и направляется въ столовую.

Мы поневол слдуемъ за нимъ, и долго, сидя ужъ за тарелками супа, не можемъ еще придти въ себя, и даже тетушка Софья Ивановна представляется намъ, нсколько похожею на какого-нибудь Синдбада-морехода.

* * *

Вотъ этими-то сказками, играми, всевозможнйшими забавами Ваня и заполонилъ наши сердца. Мы вс, какъ одинъ человкъ, были за него горой, были, окончательно уврены, въ его необыкновенной любви къ намъ и дружб, въ его баснословныхъ достоинствахъ.

И долго находились мы подъ этимъ обаяніемъ, и никогда-бы изъ него, можетъ быть, не вышли, еслибы, наконецъ, я не сталъ замчать, что онъ вовсе не такой ужъ намъ другъ, какимъ мы его считали. Ростя и начиная наблюдать окружающее, я замчалъ, что каждый разъ, посл удаленія Вани въ гимназію, у насъ непремнно выходили какія-нибудь исторіи, открывались какія-нибудь шалости, кого-нибудь наказывали и наказывали обыкновенно, за то, что было совершенно шито и крыто и чего, нельзя было и узнать никакимъ способомъ, — это знали только мы и одинъ Ваня. Но долго я еще не могъ подозрвать его, пока наконецъ одинъ разъ, совершенно невольно, я подслушалъ, какъ онъ тихонько и съ таинственнымъ видомъ передавалъ, да еще со всевозможными прибавленіями, одну нашу исторію тетушк Софь Ивановн.

Какъ теперь помню я эту минуту. Это была чуть-ли не первая минута разочарованія въ моей жизни, и она поразила меня необычайно. Я до такой степени растерялся, что машинально пошелъ на верхъ, забился за сундукъ, въ углу верхней двичьей, и принялся плакать. А тогда мн было уже двнадцать лтъ, и я вообще былъ не изъ плаксивыхъ. И долго я сидлъ за сундукомъ и плакалъ. Я слышалъ какъ внизу кричали мое имя, очевидно меня искали, но я не могъ выйти изъ своей засады.

Я вовсе не боялся того, что наша исторія открыта, да и исторія-то была самая пустая. Эта исторія заключалась въ томъ, что я написалъ маленькій разсказъ по поводу гувернантки, которую мы вс ненавидли и которая была ужаснымъ уродомъ. Разсказъ этотъ назывался: «Происхожденіе Авдотьи Петровны» и весь состоялъ изъ нсколькихъ строчекъ, которыя я и теперь наизусть даже помню:

«Маленькій чортъ провинился предъ большимъ чортомъ, да такъ провинился, что его ршено было повсить. Черти уже приготовили вислицу и подвели къ ней осужденнаго. Тогда бдный чертенокъ началъ громко кричать и плакать, и такъ кричалъ и плакалъ, что разжалобилъ большого чорта. — „Хорошо, сказалъ ему, большой чортъ: — я тебя прощу, но только съ однимъ уговоромъ: ступай ты теперь на землю, или куда хочешь, и не показывайся мн на глаза до тхъ поръ, пока не придумаешь такой радости, которой еще никогда не бывало на всемъ свт“. Маленькій чертенокъ отправился на землю, слъ въ помойную яму и сталъ думать. Три года думалъ онъ и, наконецъ, придумалъ Авдотью Петровну. Придумавъ ее, онъ самъ догадался, что за такую выдумку непремнно получитъ прощенье, помчался къ большому чорту, показалъ ему Авдотью Петровну. Весь адъ сталъ хлопать въ ладоши, а маленькій чертенокъ не только что получилъ прощенье, но даже былъ повышенъ въ чин».

Вотъ этотъ-то разсказъ я написалъ и передалъ Кат. Онъ немедленно обошелъ всю нашу компанію, былъ переписанъ въ нсколькихъ экземплярахъ и произвелъ фуроръ необычайный. Конечно, въ первую-же субботу мы его прочли Ван. Ваня смялся вмст съ нами, а черезъ два часа обо всемъ этомъ донесъ Софь Ивановн и представилъ ей экземпляръ моего разсказа.

Ну, такъ вотъ я очень хорошо зналъ, что ничего особенно дурнаго выйти не можетъ; конечно, меня станутъ сильно бранить, можетъ быть накажутъ, но я никогда не боялся наказаній. Мн было тяжело и страшно совсмъ отъ другого: я не зналъ какъ теперь встрчусь съ Ваней и какъ взгляну на него. Мысль о томъ, что я непремнно долженъ его встртить и взглянуть на него — была мн невыносима. Я и сидлъ за сундукомъ. Наконецъ, меня отыскали! И кто-же отыскалъ? Самъ Ваня.

— А, такъ вотъ ты гд! А тебя по всему дому ищутъ, мама тебя спрашиваетъ, — сказалъ онъ мн спокойнымъ голосомъ, наклоняясь въ полутьм надо мною.

Я вышелъ изъ-за сундука и остановился предъ Ваней. Въ это время въ верхней двичьей никого не было. Въ углу на швейномъ стол горла заплывшая сальная свчка и неясно освщала фигуру Вани. Я стоялъ не шевелясь и не говоря ни слова. Наконецъ, я поднялъ глаза и взглянулъ на него; право мн показалось, что я его не узнаю, что это не онъ. Еще такъ недавно онъ представлялся мн такимъ прекраснымъ, я такъ любилъ его голосъ, его лицо и то ощущеніе, которое находило на меня въ его присутствіи. Теперь нтъ, это былъ не онъ: и лицо у него совсмъ было другое, и онъ казался такимъ страннымъ, маленькимъ, жалкимъ.

— Что съ тобой? Отчего ты такъ молчишь и такъ дико смотришь? — спросилъ онъ.

Но я опять-таки не отвтилъ ему ни слова и пошелъ внизъ къ мам.

Тамъ ужъ исторія была въ полномъ разгар. Катя сидла въ спальн у мамы и плакала. Оказалось, что она начала было съ того, что приняла на себя авторство знаменитаго разсказа, но, конечно, ей никто не поврилъ. Никто ни на минуту не могъ усомниться, что все это выдумалъ и написалъ я. Тутъ я узналъ, что Ваня не ограничился одною Софьей Ивановной, что онъ поднесъ экземпляръ и Авдоть Петровн. Предо мною выстроился цлый полкъ обвинителей.

Авдотья Петровна, свирпо выкатывая безцвтные свои глаза и такъ противно дрожа дряблымъ лицомъ, покрытымъ угрями, объявила мама, что ни минуты не можетъ больше оставаться въ нашемъ дом, что она нигд не видала такихъ оскорбленій, какія испытала здсь отъ меня, двнадцатилтняго мальчишки, что я самое испорченное и развращенное существо во всей Москв и т. д. Тетушка Софья Ивановна съ наслажденіемъ подтверждала каждый пунктъ этихъ обвиненій.

— Такъ вы отъ насъ уходите, Авдотья Петровна, — обратился я къ гувернантк.

— Я съ вами вовсе не говорю, у меня съ вами ничего не можетъ быть общаго, — отвтила «чортова выдумка».

— Такъ вы уходите? Желаю вамъ всякаго счастья, — ужъ прокричалъ я:- только знайте, знайте, Авдотья Петровна, что дйствительно васъ чортъ выдумалъ, а не ваши родители!

Я съ нервнымъ хохотомъ выбжалъ изъ спальни, прибжалъ къ себ, зарылся въ постель и весь вечеръ рыдалъ и метался. И опять-таки рыдалъ я вовсе не изъ-за этой исторіи: я забылъ и свой разсказъ, и Авдотью Петровну, и гнвъ мамы, забылъ все, я помнилъ только новое лицо Вани, его новую, жалкую, ничтожную фигурку.