Назови меня по имени

– Ты спишь, что ли?

Маша кашлянула, прочищая горло.

– Уже нет.

– Почему тогда голос сонный? Болеешь?

– Простыла.

– Что ж, – сказала Ираида Михайловна. – Кажется, тебя совсем не интересует ни здоровье матери, ни жива ли она вообще…

– Мама!..

В трубке что-то звякнуло. Ираида Михайловна пила чай.

– Работу новую нашла? – спросила мать.

– Нет ещё.

– Потому что спишь до полудня, а нужно вставать и ехать! Под лежачий камень…

Маша отвечала ей «да, да». Хорошо, что удалось помириться с матерью, убеждала она себя. Мать – несчастный человек. Мать всегда была несчастным человеком, пора бы уже это запомнить. Вот и сейчас Ираиде Михайловне больше неоткуда взять энергию, кроме как из разговора с дочерью. Просто неоткуда.

– Я что тебе звоню-то, – сказала напоследок Ираида Михайловна. – Вчера у меня был юрист. Я наконец написала завещание.

Подниматься не было сил. Маша так и лежала с закрытыми глазами, держа возле уха телефонную трубку.

– Думаю, тебе не терпится узнать о содержимом этой бумаги, – продолжала Ираида Михайловна. – Ты же всегда интересовалась моим имуществом.

А ведь она в течение последних шести месяцев заставляла себя разговаривать с матерью как можно мягче. Училась не отвечать на мелкие провокации, хотя давно уже не понимала, искренне ли мать говорит, или может, она снова расставляет вокруг дочери какие-то ловушки. Но после слова «завещание» Машин позвоночник дёрнулся. Спина и шея, лежащие на тёплой простыне, вытянулись в струнку, и, прежде чем Маша успела хоть что-нибудь подумать, язык произнёс сам:

– Мне не нужно твоё имущество.

Она услышала собственную речь и зажмурилась, мысленно приказывая себе замолчать. Увы, было слишком поздно.

– Я от всего отказываюсь. Можешь быть спокойна, мама. Наследства я не получу.

Она не стала слушать ответ и в изнеможении отбросила трубку на одеяло.

Над ней качался белый потолок – в такт громкому биению сердца.

Перезвонить, перезвонить, повторяла она про себя. Дождаться, когда на том конце ответят, набраться смелости и, наконец… извиниться? Извиниться, чёрт возьми?

Машу передёрнуло от одной только мысли о необходимости просить прощения. Ни за что, сказала она себе. Сделанного не воротишь. Эту фразу так любила повторять Алька, единственная наследница состояния своей матери.

Между тем дела с деньгами обстояли нерадостно. Маша чувствовала себя бальзаковским персонажем, который бесконечно исчисляет свои долги, а долгам этим нет ни конца ни края. В апреле, после увольнения, она составила заявление об отсрочке платежа по ипотеке, и банк пошёл ей навстречу. Сотрудник сказал, что нужно подписать ещё одно обязательство: согласие оплатить в июне долг за оба пропущенных месяца. Маша подписала.

Кроме Девятова у неё осталось ещё четверо выпускников, с которыми она занималась весь прошлый год. Через сайт для репетиторов с невероятным трудом Маша нашла себе ещё двоих подопечных. Она взяла бы и больше, но экономический кризис, о котором столько писали в Сети, уже давал о себе знать. Конкуренция среди учителей сделалась просто чудовищной. С таким трудом найденные слабо подготовленные ученики занимались еле-еле – у них не было никаких надежд получить на экзамене высокие баллы. Раньше Маша в конце года никогда не бралась за детей с нулевой подготовкой. Она считала такой подход непрофессиональным, но теперь ей стало абсолютно всё равно. Напишут ли тесты её новые подопечные или не напишут – безразлично.

Теперь каждое её утро начиналось с медленных попыток приготовить завтрак, а заканчивалось такими же вялыми попытками его съесть.

Продукты она покупала в маленьком магазинчике неподалёку от дома, потому что там было дешевле. Когда живёшь один, тебе нужно только самое основное – хлеб, молоко, ещё лучше – сухое молоко, его надолго хватает. Можно купить сто пятьдесят граммов варёной колбасы – не больше, чтоб ненароком не привыкнуть к роскоши. Из тёртой моркови с чесноком получается сносный салат. Если размешать варёную вермишель в бульоне из кубика, можно убедить себя, что ешь суп. На вкус искусственный бульон был так себе, но пах пряностями, и желудок от него пока ещё не болел.

Когда Маша приезжала от учеников домой, квартира напоминала пыльный и промозглый склеп. Маша садилась на банкетку в коридоре и долго сидела там, не имея никакого желания проходить внутрь.

Часы на стене медленно отсчитывали секунды. Свет от маленькой люстры падал на картину, висящую напротив входа. Изломанная чёрная лестница, острые, лопнувшие от напряжения обломки перил и малиновый вихрь, готовый разметать остатки конструкции одним-единственным, самым последним движением. Алёша написал картину о том, как в один прекрасный день человек встаёт на дыбы и самостоятельно рушит строгий и стройный уклад, охранявший его долгие годы. Хотя откуда он мог знать, как это бывает, – мальчишка, рисовавший быка, ещё ничего не понимал о настоящей взрослой жизни. «Тебе только кажется, что я тебе не нужен. Ровно через год…» Безумие, безумие. Маша запретила себе думать о том разговоре. Она стёрла эсэмэску из памяти телефона, но снять со стены картину у неё не поднималась рука.

…Потом она сбрасывала обувь. Ботинки или кроссовки летели в разные концы коридора. Шла в комнату, ложилась на диван и несколько часов без сна смотрела в потолок. Этот потолок Маша несколько лет назад самостоятельно белила и шпаклевала. Его поверхность была всё ещё ровной, она до сих пор не потрескалась и не пошла разводами.

Маша смотрела на белое прямоугольное поле. Белый цвет входил в неё через глаза и поглощал полностью, растекаясь внутри, как огромная зимняя степь за окнами поезда, летящего обратно в Петербург, а может, ещё дальше на север, на Белое море.

Однажды, когда Маша была ещё маленькая, отец собрался в поход на Белое море с небольшой компанией друзей. Свою новую жену Наталью он тоже взял с собой.

Дело было в августе, Маша готовилась идти в первый класс. Прежде чем уехать, отец несколько дней жил с дочерьми на даче в Репино. Он рассказывал девочкам про Полярный круг и посёлок Нильмогуба, про ледяную воду, которая заливает берег на несколько метров, а через несколько часов уходит далеко-далеко к горизонту. Про маленьких серых мидий и распластанных по дну звёзд-вальватид, оставленных приливом на прибрежной полосе. Про большие пучки морской капусты, похожие на мокрые коричневые мочалки, лохматые, покрытые рыхлой пеной.

Маленькую Машу сильнее всего потрясла история, которая произошла с отцом на его давней беломорской рыбалке – он тогда вышел в море один и попал в жуткий шторм. Папа резко вскидывал руки, изображая, как борт раскачивался вправо и влево. Двигатель глох, по ржавому дну растекалась вода, ноги погружались в неё по самые лодыжки. Отец, мокрый до нитки, уже не понимал, в какую сторону плыть. Он не знал, близко ли берег, и встречал каждую волну, как встречают ту, которая приходит самой последней. Каким-то чудом ему удалось добраться до суши. Рассказ заканчивался на том, что отец вернулся в свой лагерь, упал в палатку и отсыпался после происшествия целые сутки.

В конце концов отец уехал мурманским поездом – билеты на него покупались заранее, чуть ли не за полтора месяца. Он обещал вернуться к первому сентября, но Маша вдруг потеряла покой. Папы не было рядом, а его рассказ остался в памяти и глубоко пустил там корни.

Маленькой Маше по ночам снилась лодка. Перевёрнутая вверх дном, она превращалась в белого, покрытого чешуёй, морского зверя. Зверь плыл и бил по воде костлявым хвостом, задевая берега и гряды окрестных скал. Земля тряслась, обрыв осыпался, тяжёлые серые камни летели Маше на голову.