Назови меня по имени

Становилось прохладно, Маша оглянулась было в сторону стоянки – не пора ли вернуться? Надевая сегодня лёгкий льняной жакет, она не рассчитывала на ночные прогулки. Алёша перехватил её взгляд, быстро расстегнул кожаную косуху, снял и протянул спутнице. Брать куртку у ученика было неловко, но… не всё ли равно? Маша почти машинально взяла косуху и накинула себе на плечи. Стало теплее. Одежда ученика оказалась неожиданно тяжёлой: оба кармана были набиты какими-то вещами.

– Камни ты, что ли, там носишь? – Она выпростала левую руку и похлопала по карману, застёгнутому на молнию.

За подкладкой что-то звякнуло.

– Нужно было выложить… – Алёша неловко улыбнулся. – Расстегните карман, проверьте. Ну? Не бойтесь. В правом связка ключей и свинцовые белила, вчера купил. В левом ингалятор и бумажник.

– Ингалятор? – удивилась Маша. – Зачем?

– Обычный ингалятор, – он отмахнулся, – в детстве у меня астма была. Всё прошло давно, а мама до сих пор мне его с собой кладёт. Купила сразу несколько, по всем курткам рассовала.

– Твоя мама с тобой измучилась, – вздохнула Маша. – Не огорчал бы ты её.

Услышала свой голос и замолчала. Алёша оперся плечом о выкрашенный голубой краской столб, к которому крепилась провисшая посередине мокрая сетка.

– Марья Александровна, – сказал он, – вы же знаете. Всё равно я когда-нибудь снова их огорчу. И маму, и папу. Никуда не денешься.

Маша хотела что-то возразить, но Алёша перебил её.

– Я уже сейчас вижу это. Во всех подробностях. Им ни за что не понравится мой выбор, моя профессия.

Он помолчал, опустил глаза, но потом поднял взгляд и посмотрел на Машу в упор.

– Моя профессия, – повторил он, – и моя женщина.

Какой тяжёлый разговор, подумала Маша. Лучше было бы уйти, прямо сейчас, ничего не объясняя, но она стояла, словно пригвождённая к терракотовому гравию, и не могла сдвинуться с места.

– Я по-всякому крутил ситуацию. – Алёша потёр ладонью лоб. – Выходит, нужно просто сказать вам всё, как оно есть.

– Не нужно.

– Нет, нужно, – упрямо сказал он и уцепился за сетку длинными узловатыми пальцами. – А некоторые вещи нужно не говорить даже, а кричать. Иначе нет никакой надежды, что вы хоть что-нибудь услышите.

Сетка натянулась и замерла. Воздух вокруг становился всё светлее.

Алёша наклонил свой бугристый лоб, словно собирался идти напролом.

– Я всё обдумал. До меня дошло, что я не так уж безнадёжен. Вот, например, у меня уже есть первый заказ. Я буду рисовать мульт! Правда, пока только эскизы, что-то вроде комиксов, но всё равно – представляете? Я уже в команде. Через год-два у меня появится стабильный заработок. А пока мне обещали выплатить аванс.

Маша даже опустила глаза, чтоб Алёша не видел, как изменилось её лицо. Обещали, повторяла она про себя. Это в Москве-то, где все друг друга кидают. Где на каждом шагу подстава. О чём ты, мальчик? Даже я, взрослая женщина, никогда до конца не уверена, дадут мне зарплату или нет.

– Марья Александровна, дайте мне год, – сказал Алёша, и его взгляд просветлел.

Маша даже не сразу поняла, чего ученик от неё хочет.

– Для меня год – это кошмарно долго, – уже быстрее, увереннее заговорил он. – Я сейчас здоров, ну… почти здоров. У меня есть силы, я многое смогу сделать. Я всех порву, Марья Александровна. Если буду знать, что вы меня ждёте.

Маша в оцепенении смотрела на него. Этот мальчишка… Он вообще – о чём таком говорит?

– Всех порву. Совершенно точно.

Алёшин голос звучал ровно. Он стоял, опираясь плечом о крашеную опору волейбольной сетки.

– Если вам важна собственная территория, я буду появляться и исчезать, – продолжал он. – Если вам нужен брак, я… Я не вижу никаких проблем. Честно. И детей я тоже хочу, если что.

Маша сделала шаг в сторону – Алёша на своей половине площадки тоже шагнул влево. Его пальцы переместились по ячейкам волейбольной сетки.

– Не видишь проблем? – спросила она.

Алёша снова наклонил голову и посмотрел исподлобья.

– С моей стороны никаких, – и добавил: – Родители чутка пошумят и поймут, что лучше вас никого и быть не может.

– Шестнадцать лет – это, по-твоему, не проблема?

– Ну что вы такое говорите…

– Вся моя жизнь, весь этот груз… Не проблема? – начала было Маша и осеклась.

У них с Марком разница в возрасте составляла шестнадцать… нет, даже целых семнадцать лет, ведь Марку этим летом исполнится пятьдесят два. Когда Маша оканчивала школу, Марк уже вовсю преподавал в институте. Но разве для неё имели значение долги Марка, его возраст, жена, сын, его заработки, его жильё…

– Не уверен, что смогу полюбить кого-то ещё. Я пытался, честно.

На верёвочной ячейке волейбольной сетки его пальцы догнали и сжали холодную Машину руку.

Она даже не предполагала, что ученик способен осмелеть до такой степени.

– Да оставь ты меня в покое!

Маша прикрикнула на него, ей показалось, что осадила, – а на самом деле в её голосе билось отчаяние. Она с силой высвободила руку из Алёшиных горячих пальцев. Волейбольная сетка натянулась, и, когда Алёша и Маша отпустили её, верёвочные квадраты мелко затряслись перед Машиными глазами.

Она сделала шаг назад.

– У меня нет работы, я живу в маленьком городке, моя квартира куплена в кредит. У меня забрали сына. Моя мать умирает. Чего ты-то от меня хочешь?

– Дайте мне надежду, Марья Александровна. Дайте мне год.

– Какой год? – Маша задыхалась от возмущения. – Какой может быть год? Для меня даже завтрашний день под большим вопросом!

Алёша покачал головой. Стало понятно, что ничего из сказанного не дошло до его сознания.

Внезапная вспышка ярости погасла так же быстро, как занялась. Маша отдышалась, поднесла руку к горячему лбу, а он тоже оказался холодным, таким же, как рука. Маша мёрзла даже под Алёшиной курткой; по земле пробежал лёгкий, словно выдох спящего, случайный ветер – и движение воздуха пробрало Машу до костей.

Она сняла косуху и подала её Алёше под волейбольной сеткой. Тот молча взял.

Небо стало совсем ясным. Птицы уже проснулись. Дрозд в дальних кустах теперь не боялся свистеть; голос его растворился в общем щёлканье и гаме, захлестнувшем и квартал, и район, и всю Москву.

На терракотовый гравий и его белую разметку хлынул свет. Лучи скользнули по стенам домов и медленно подбирались к двум фигурам на спортивной площадке.

– Я люблю Марка, – сказала Маша.

Свет уже почти подполз к носку её кроссовки. Она заметила и быстро отодвинула ногу, будто боялась обжечься.