Не измени себе

Женя прижалась щекой к его груди.

— Я это знаю, Борис. Верю тебе. Позвал бы раньше, без памяти бы бросилась к тебе. Но ты ведь гордый. И знака не подал.

— Разве в гордости дело? Опасался разбить тебе жизнь.

— Эх, Борис, Борис… Да разве только молодые — так судят… Тогда, когда я качнулась к Александру, ни один че­ловек не увидел моего ужаса. Будто стена валилась. Зна­ешь… Не могу отделаться от мысли, что я тогда скорее спряталась в нору, а не замуж вышла.

Вот оно признание. Сколько раз Борис о том же самом думал! Но упрямо отгонял эти мысли, убеждая себя, что нет, этого не могло быть. Ах, слепой ты чурбан! Признавал только правильные мысли и поступки. Видел дороги, чуть ли не по линейке проведенные. А душевного смятения са­мого дорогого человека не заметил.

…Как бы ни облегчало учебу в институте его прошлое самообразование, подготовка к экзаменам отнимала у Бо­риса Дроздова немало времени. Когда был один, время находил более или менее свободно. Но вот появился на свет Андрейка, и наступило светопреставление. Крохотное было существо, но оно не признавало ни авторитета, ни ре­жима. Днем и ночью оно пищало, орало, требовало, оно, это родное существо, ничего не хотело знать, кроме внима­ния, ежеминутного внимания к себе.

Спали Борис и Женя по очереди, и, конечно же, Борис не высыпался. Однако постепенно он все же втягивался в русло нового для себя бытового ритма, привыкал к не­ожиданному повороту своей судьбы.

Радость обретения горячо любимого человека все оку­пала. Первый месяц после рождения Андрейки показался ему, конечно, далеким от рая, и все же жизнь становилась более полной и солнечной, приносила удовлетворение, вы­зывала страстное желание сделать Женю по-настоящему счастливой. Да, новая жизнь преподнесла немало труднос­тей, но она и дала полноту счастья. Непростительно было падать духом. Борис Дроздов не отставал от быстро теку­щего времени. Мозг его властно требовал все новой и но­вой пищи, оттого-то он и учился с такой жадностью.

И как ни трудно было продолжать занятия после же­нитьбы, а все же пришло время, когда на горизонте обозна­чился конец его учебы в институте — к исходу второго ка­лендарного года учебы по системе экстерната. Покончить с оставшимися экзаменами и зачетами он рассчитывал в те­чение месяца, от силы — полутора.

Потом уверенность эта подкрепилась и тем, что значи­тельную часть забот по дому и уходу за ребенком взяла па себя Анна Дмитриевна — мать Вальцова, ставшего теперь мужем Софьи Галактионовны и родственником Бориса.

Только теперь, увидев наконец счастливой свою дочь, решилась Софья Галактионовна на устройство собственной семьи.

4

— Господи, как же мне хорошо с тобой!

Слова эти Женя не сказала, скорей прошептала. Но Борис их услышал. Она стояла у двери на балкон. Наступил май, совсем недавно распустились листья на деревьях, но они еще не напились солнца, еще бледноватыми казались, зато по каждому листку будто прошлись лаком. Но вот внизу, посреди бульварной аллеи, Женя увидела коляску, которую тихонько катила перед собой Анна Дмитриевна. И тотчас вернулась к Жене озабоченность.

«Зря катает… Подрос уже Андрейка, потяжелел. Мог бы и побегать».

Сказала себе так и тотчас увидела все сразу: и деревья, пруд, и стайку уток в нем, и ласковое солнце, основательно уже скатившееся к западу и утратившее острую жгу­честь своих лучей. И сердце защемило от радости.

Борис ребром ладони стал вытирать ее мокрые от слез щеки.

— Что же ты плачешь, Женя, милая моя?

Закрыв глаза, Женя притянула к себе голову мужа.

Сказала шепотом, будто в соседней комнате — чужие люди.

— И от счастья, милый, плачут. Сладкими слезами. Сказала и вдруг порывисто поднялась, обняла за плечи Бориса.

— Веришь ли, Боренька? Я никогда не испытывала такого счастья… Никогда! Столько лет прожили врозь! Какое безумие! И все эти годы как в тине барахталась. Как же я могла?..

— Не надо, Женя. К чему это? Не возвратишь этих лет. Давай их вычеркнем. Забыть, конечно, не забудешь, но… Главное теперь — мы вместе.

— А я боюсь… боюсь! Вдруг проснусь—и все у меня старое. Если б знал, как мне страшно порой.

— Глупенькая… зачем же так?

Борис прижался к ее щеке губами и с улыбкой сказ ал :

— А ведь ты обманщица. Слезы-то у тебя не сладкие, а соленые.

Женя тоже наконец засмеялась и, опять притянув, его

голову, покрыла быстрыми поцелуями щеки, губы, нос, глаза.

— Ох, Борис, Борис! Всю жизнь тебя любила. И дай мне бог так же любить до конца моих дней.

И вдруг всю эту прелесть весеннего вечера перечеркнула мысль: «Ценой потери дочери, ее Ниночки, уплачено и за эту вот ее радость, и за счастье быть с Борисом…» Женя заплакала. Она вспомнила покойницу свекровь Екатерину Михайловну и Ниночку, маленькую, в серой пуховой ша­почке, в серой кроличьей шубке — такого серого воробыш­ка, который, завидев ее, издали, с криком торопится в рас­крытые объятия…

Теперь видела она дочь только издали, танком поджидая на улице. Нина запретила приходить ей домой. «Чтобы не смела переступать нашего порога»,— вспомнились Жене безжалостные слова дочери.

Когда Женя ушла к Борису, Нине было семнадцать, она заканчивала школу. Девочкой она была видной, строй­ной и хорошенькой, требовательной к нарядам. Предстоял выпускной вечер, и Женя обегала пол-Москвы, чтобы ку­пить Ниночке отрез на выпускное платье,— белого панбар­хата: Ниночка так хотела именно белый панбархат. И ку­пила, и радовалась своей везучести.

Женя все-таки решилась отнести отрез и оставить де­нег. Она, ткачиха, всегда получала зарплату больше мужа, и его инженерской зарплаты теперь явно не хватало на дорогие обновы, к которым Нина привыкла. Дочь была на занятиях, и Женя с трепетом поднялась на свой этаж. С минуту не решалась нажать на кнопку звонка. Так бы и не решилась, не загреми кто-то цепочкой в квартире на­против.

К счастью, дверь Александр открыл сразу же, будто ждал ее. Он не то испугался, не то растерялся в первые секунды. На лбу, на высоких залысинах выступил пот. По­том засуетился, бросился снимать с нее плащ.

Волновалась и Женя. На минуту ей показалось, что она после долгой отлучки возвратилась домой. Руки у нее дро­жали. Она намеревалась сказать сразу же у порога, зачем пришла, но губы одеревенели и слова будто застряли в горле.

— Женечка, дорогая! Неужели ты возвратилась? — проговорил он, не давая опомниться, увлек ее в комнату.