Не измени себе

Наконец дошла очередь до плана. Нужны прежде всего главы, а уж потом наметит и разделы. Начал писать:

«Глава первая. Источники возникновения противопо­ложности между умственным и физическим трудом в усло­виях капитализма.

Глава вторая. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин о проти­– воположности между умственным и физическим трудом.

Глава третья. Исчезновение антагонизма между умственным и физическим трудом и ликвидация существенных различий между ними».

Диссертации, как правило, состояли из трех глав. Но, правда, существовало еще «Введение», от которого он отказался сразу же. Штамп какой-то, будто нельзя озагла­вить того, о чем пишешь.

Сложилась и следующая глава.

«Глава четвертая. Раскрытие тов. Сталиным неантагонистического характера этих противоположностей».

— Что-то коряво получается,— пробормотал Борис. Зачеркнул и написал новую строку: «Неантагонистический характер этих противоположностей в трудах тов. Стали­на». — Может быть, так лучше будет звучать? — Он опять задумался.— Все или не все? Нет, пожалуй. Надо подытожить сказанное.

«Глава пятая. Перспективы полной ликвидации разли­чий между умственным и физическим трудом при комму­низме».

— Ну, вот… Хватит, наверное. Не может быть, чтобы не исчерпал вопроса.

Обдумал содержание каждой главы, сообразуясь с теми материалами, которые собрал.

Работая над первой главой, вдруг подумал: «Нельзя ли использовать наблюдения, накопленные им в Восточной Германии, на территории которой теперь сложилась Гер­манская Демократическая Республика? Почти два десятка общих тетрадей исписал Дроздов. О всяком и разном. Свои наблюдения, выводы. Но в этом обилии материала немало было фактов, которые вполне возможно использовать для углубления темы. Факты, им собранные, могли войти в текст, как патроны в винтовку. Кроме того, можно опереться на суждения некоторых немецких авторов. Недаром Борис все прочитанное на немецком языке обязательно конспектировал.

С каким же наслаждением Дроздов использовал свои, как выяснилось, не такие уж малые знания немецкого языка. Слава богу, на память не жаловался, уж если запоминал слово, то, как правило, на всю жизнь.

Правда, еще в первые годы его занятий немецким языком он понял, что никогда ему не похвастаться особыми успехами в произношении. Его немецкий всегда был с ря­занским акцентом. Запомнился в связи с этим не очень приятный эпизод.

На их заводе появились тогда два немца. Да еще каких! Один из них был директором, второй — главным инжене­ром завода. В их задачу входило любыми способами навя­зать советским предприятиям роликовые стальные подшип­ники. А на советских заводах в то время в коробки скоростей ставились бронзовые. Борис Дроздов работал тогда брига­диром по шабровке бронзовых вкладышей-подшипников. Его бригаде как раз и поручили вместо своих бронзовых попробовать немецкие подшипники. Конечно, не от хорошей жизни вынуждены были приглашать иностранных специа­листов с их собственными изделиями. Работа на бронзовых подшипниках существенно ограничивала число оборотов шпинделя, и к тому же во время проточки детали на станке часто появлялось дробление.

Оба немца не скрывали своего торжества, когда в цехе раздавался скрежет резца по металлу — результат дробле­ния. Однажды к месту, где работал Дроздов, подошел главный инженер, которого с легкой руки станочников ок­рестили Генрихом Ехидной за манеру всюду совать свой нос и язвительно комментировать замеченные упущения (а их, признаться, было не так уж мало). А тут не лади­лось с устранением дробления.

Генрих неслышно подошел сзади и, не скрывая язви­тельной улыбки, сказал по-русски:

— Звук не есть мелодий Чайковски. Немецкий подшип­ник делай! Лютчи в мира!

Замечание взорвало Дроздова, и без того усталого и раздраженного. На приличном немецком языке Борис гнев­но ответил:

— Мы еще посмотрим, чей лютчи,— последнее исковер­канное слово произнес по-русски.— Ваш, немецкий, под­шипник совсем плохой. Понял, или еще раз повторить?

Оба представителя германского государства вели себя чванливо, вызывающе, не стесняясь подчеркивать высокую техническую культуру производства своей страны, намекая на отставание в области общей культуры в России. Не очень-то терпели на заводе обоих немцев и там, где это возможно, давали сдачу. Два часа назад «лютчи в мира» немецкий роликовый подшипник, поставленный в коробку скоростей, также задробил.

…Немец, услышав родную речь, удивленно воззрился на рабочего, отвечавшего по-немецки. Он засветился улыбкой.

— О, какой сюрприз! Человек у станка владеет немец­ким языком? Но, увы, уши мои вянут от акцента.

– Ну и что из того? А поглубже вникните… Я есть рабочий человек, а вы — белый воротничок для немецкого рабочего класса. Так у вас, если не ошибаюсь, называют господ инженеров? И все-таки я, рабочий, говорю по-немец­ки и мне же, рабочему, вместе с такими, как я, государство доверило решать судьбу ваших подшипников. А знаете, что это означает? — Увидев, как немецкий инженер, расте­рянный и обескураженный таким оборотом дела, пожал плечами, Борис закончил внушительно и победно: — Это значит, что именно мы, рабочие — подчеркиваю, рабочие, а не белые воротнички — решаем, верить вам или не верить.

Лицо Генриха Ехидны перекосилось от сдержанной ярости.

В тот же день, при повторном испытании, немецкий подшипник задробил опять. Проводил рекламный сеанс главный инженер из Германии. Он долго суетился около станка, но успеха так и не добился. Халат его был перепач­кан маслом, в пятнах масла оказался и воротничок его белоснежной сорочки.

Борис не выдержал, заметил по-немецки:

— О, господин белый воротничок. Вы посадили пятно на главное ваше достоинство. Вы не находите?

Конечно, опять не обошлось без рязанского акцента. Но Ехидна хорошо понял Дроздова. От бессильной злобы у нero сузились глаза, четко обозначились желваки на скулax. А Борис стоял, вежливо улыбался и терпеливо дожидался ответа. Увы, не дождался. Главный инженер с гневом швырнул на станину замасленные концы и, широко шагая, удалился.

Хотя рабочие, наблюдавшие за испытанием немецких подшипников, и не поняли слов Дроздова, но жест Ехидны был красноречив. Они дружно загомонили.

— Что ты ему сказал? — обеспокоенно набросился на Бориса Константин Арефьевич.

— Ничего особенного. Под хвост соли насыпал.

Но ответ не удовлетворил кадровика — как-никак при­нимали иностранца. Пришлось рассказать о музыке Чайковского, об исторической миссии советского рабочего класса; со вздохом Борис упомянул и о своем рязанском акценте.

— Акцент — не беда, еще молод,— великодушно обобщил Разумнов.— Главное, голова в добром направлении развивается.

Любопытное было и прощание. Немцы, раздраженные и обозленные, обвинили советских станкостроителей в том, что у них изготовляются некачественно гнезда коробок скоростей, где должны работать подшипники.

Не дождавшись перевода, к немецкому инженеру под­ступился Дроздов:

— Покажите на любой станок. Проверим.

Генрих Ехидна небрежным жестом указал на станок, на котором только что проходило испытание. Дроздов по­дал команду, и коробку скоростей вскоре разобрали, произ­вели замеры. Все оказалось в пределах нормы — замеры делали сами немцы.