Не измени себе

Только теперь Женя словно очнулась.

– Я на минутку… Я принесла Ниночке отрез на выпускное платье. И вообще… я хотела бы договориться как-то помогать…

— Женечка. Дай хотя посмотреть на тебя. Сердце мое изболелось. Как ты? Проснусь — а рядом… холодная подушка. Если бы ты знала, как мне тошно, Женя!

Женя начала понимать, что сделала ошибку, явившись одна в этот проклятый ею дом.

— Прости, Саша, но об этом не надо теперь. Возьми. На выпускное…

— Нет, нет, Женя. Нам с дочерью ничего не нужно.

— Я же мать, Саша. Сердце изболелось…

Женя шагнула к столу, положила сверток и направилась к выходу. Но Александр остановил ее, раскинув руки, она попятилась, но руки эти настигли ее. Женя выскользнула из объятий, отскочила в сторону, только сейчас она окончательно поняла, в какую нелепую ситуацию попала. Ей и в голову не приходило, что Сашуня мог так вот себя вести. Ведь он должен быть оскорблен, уязвлен в самое сердце, как был бы уязвлен любой нормальный мужчина, которо­му предпочли другого.

– Женя! Женя! Боль ты моя! Ну, хочешь… на колени перед тобой встану? Вернись!

И Сашуня действительно опустился на колени. Женя вывернулась, бросилась к двери и с силой захлопнула ее за собой. Как она спустилась по лестнице, не помнит, не помнит, как пробежала переулок, пересекла улицу, только у метро пришла в себя и без сил опустилась на ска­мейку. Ее ненависть будто истаяла, а осталась жалость к этому человеку, совсем чужому для нее, но перед которым будто бы в чем-то виновата.

А через три дня по почте пришла посылка. Адрес был написан рукой Нины. Панбархат возвратился на­зад…

Сейчас Нина уже совсем взрослая девушка. Поймет ли и простит ли она когда-нибудь мать? Поймет; если вдруг окажется в таких же обстоятельствах. Женя замотала головой: «Что это я думаю такое страшное… Нет, пусть никогда у нее не будет в жизни, как у матери… никогда».

На завтра, в воскресенье, они были приглашены на дачу к Ивану Федосеевичу. Он что-то затевал, но что именно утаивал, лишь загадочно улыбался. За Дроздовымидолжна была приехать машина.

Анна Дмитриевна появилась еще вечером в субботу. Только она, пожалуй, знала, что им понадобится за городом, поэтому сборы проходили под ее бдительным оком. И Же­ня, и Борис охотно ей подчинялись. Выполняя ее указания, они будто соревновались друг с другом. Может быть, и не делали бы этого, если б не видели, какое это удовольствие доставляет Анне Дмитриевне — «бабе-няне», как ее звал Андрейка.

Ровно в девять часов в воскресенье «Победа» уже сто­яла у подъезда. Борис вышел на балкон и крикнул шоферу, с которым был знаком:

— Гриша, не поможете погрузиться?

— Поднимаюсь, Борис Андреич.

Управились не так уж и быстро, как предполагал Борис. Но вот наконец покатили. Вырвались на шоссе Энтузиас­тов. Эта поездка самое большое впечатление производила на Андрейку. Ему было уже почти два года. Он только что неожиданно освоил букву «р». Будто удивляясь, что трудная буква так легко ему дается, он снова и снова ее пробовал, доставляя удовольствие и себе, а еще больше бабе-няне и родителям. Малыш вертел головой во все сторо­ны и сыпал, сыпал своим раскатистым и каким-то тройным «р». О чем-либо поговорить между собой было почти не­возможно, да, право же, и не очень хотелось.

В забаве с Андрейкой и пролетел весь путь до Салты­ковки и Кучино. Когда въехали в лесную чащобу, Андрейка притих, опешил перед такими огромными деревьями. Щекой он прижался к лицу матери, а руками крепко держался за ее шею. На всякий случай.

Лесная дорога была скверной, на колдобинах машину подбрасывало, раскачивало из стороны в сторону, но чем больше трясло, тем восторженней чувствовал себя Анд­рейка. Он заливался звонко-ликующим смехом, пытался и маму и бабу-няню раскачивать еще больше, но это им, к неудовольствию малыша, почему-то не нравилось. На его круглой розовой мордашке читалось: хорошо-то как!..

Но вот резко свернули вправо и едва не ударили бам­пером машины в ворота. Шофер посигналил. Однако ворота долго не открывались. Стали выгружаться. Когда в маши­не осталась лишь Анна Дмитриевна, створки ворот наконец поползли в разные стороны. Открывал их сам Иван Федо­сеевич. Был он в необычном одеянии, неизвестно откуда им выкопанном: серая льняная косоворотка, вышитая петушками и крестиками, шелковый крученый пояс малинового цвета с бахромой на концах… Широченные малиновые ша­рова ры под сечевика-запорожца были заправлены в хромовые сапоги с голенищами гармошкой.

Андрейка сначала ошарашенно рассматривал это серо-малиновое чудище, узнавая и не очень пока его признавая, но стоило Ивану Федосеевичу укоризненным тоном произ­нести: «Андрейка, что же ты!..» — как он заковылял к нему с криком:

— Де-да-а! — и с разбегу упал на подставленные руки. Навозившись с малышом, Иван Федосеевич начал шумно приветствовать мать, Женю и Бориса. Иван Федосеевич всех по очереди расцеловал, Женю ласково погладил по спине, Бориса одобряюще встряхнул за плечо, а матери сказал с веселой ласковостью после трехкратного лобызания:

– Бегаешь, достопочтенная Анна Дмитриевна?

– Ох, бегаю, сынок!..

— И распрекрасно, душа моя. Подружки-товарки, поди, от зависти проходу тебе не дают?

Анна Дмитриевна тоненько и торжествующе залилась смехом.

– Ох, не говори, Иванушка. Так и зыркают! Так и зыркают! Кто, да что, да чей?

– Ну, а ты?

— А что я? Хвастаюсь. Мой, говорю, чей же еще?

— Ну и молодчага ты у меня. Так и впредь держать.

— Вот и держу!

Непонятный этот разговор для непосвященных означал вот что: Анна Дмитриевна пыталась поначалу выдать мальчонку за своего правнука, уверяя, что Женя ее внучка, чему, правда, никто не верил. Но хотя и не верили востро­глазые старушки, но подозрение затаили: а вдруг все-таки — «генеральский внук»? Словом, для Анны Дмитриевны стала самая благодатная пора для таинственных легких

интриг и секретных намеков. Утолила свое давнее желание потетешкаться с внуком-правнуком… Пусть и не кровное, а милое, все-таки — родное чадо, потому что появилось вовремя.