Не убивай меня больше
Шрифт:
Она обняла сестру, о которой еще пару недель и не вспоминала вовсе, и прижала ее к себе.
— Я такая счастливая!
— Как я тебе завидую, — ответила Светлана Петровна. — А я уже который год ложусь в постель одна, утром просыпаюсь — и никого нет рядом. Неужели так теперь будет всю жизнь? — Она вздохнула и заплакала. — Я не знаю теперь, как жить!!
Но вдруг перестала плакать и прислушалась к тому, что происходило в зале ресторана.
А оттуда доносились возмущенные крики:
— Voglio ricordarti che sono italiano, il che significa che il viso non e toccata… Убери свои руки, бастард чертов! Ты что, по-русски не понимаешь? Куда вы меня тащите… Синьора! Где вы? Помогите! У меня паспорт гражданина Евросоюза! Вы не имеете права! [15]
— Весело мы живем тут, — усмехнулась Светлана, — сегодня приехала с утра пораньше, только зашла, как в дверь ломится пожилой мужик — седой и здоровенный. А я одна: еще
15
Хочу напомнить, что я итальянец, а значит, лицо неприкосновенное (ит.).
— Помню, ты рассказывала, — кивнула Лариса Ивановна. — На которую напали и горло ей перерезали.
— Так вот, явился ее дедушка — бывший участковый, которого турнули из органов почти тридцать лет назад, когда он эфиопа — отца Иришкиного — избил и дружков его… Я его впустила. Он сел за стол и спрашивает: «Нальешь мне стаканчик? А то еще только начало десятого — в магазинах не продают, а мне надо». Я ему бутылку «Столичной» принесла, колбаски нарезала, огурцов, бутерброды сделала… А он стакан себе налил и махнул, не закусывая. Потом посмотрел на меня и говорит мне: «Как же я тебя, дуру, ненавидел! Ты же нам, всей нашей семье, жизни поломала. Дочь за рубеж свалила на проживание — бог с ней, а внучка-то зачем страдала. Напал на нее этот маньяк. Горло ей перерезал, она говорить не могла больше, а потом и жить не захотела. Сначала уехала из города, чтобы на нее пальцами не показывали, да и в Москве у нее не сложилось… Вот она и покончила с собой. Я тогда уже хотел тебя убить, гадину. Но потом меня жена отговорила — царствие ей небесное. Попросила тебя не убивать, а вместо этого найти настоящего убийцу… А как я его найду, когда вся наша доблестная полиция не может отыскать эту сволочь?» Налил он себе еще стаканчик, выпил… Лицо покраснело, но так особенно пьяным не выглядел… Он же здоровый, хоть и лет ему семьдесят, если не больше. Короче, выпил почти всю бутылку, рукой махнул и сказал, что обещание, данное жене, он выполнил и меня простил. Поднялся и пошел, в дверях остановился и махнул мне рукой: «Живи как сможешь, Света Чернова!» И вышел. Я к дверям, вижу, что сел он в свою ржавую «ниву» и поехал. Это после выпитых четырехсот граммов водки…
— Погоди. Он сказал, что выполнил обещание, данное жене?
— Так и сказал. А что это означает, понять не могу. Еще старый участковый сказал, перед тем как на улицу выйти: «Если дело было открыто, то его закрывать полагается».
В кабинет заглянул Александр, посмотрел на Ларису, подошел и поцеловал ее. После чего поздоровался со Светланой и улыбнулся:
— Ну, что, красотки, поехали кататься!
И вспомнил:
— Шел к вам и уже на подходе мимо проехала полицейская машина, откуда вылетела замечательная песня. Какой-то полицейский весьма неплохо пел: «Аванти пополо а ля рискоссо. Бандьеро Россо! Бандьеро россо! Бандьеро россо!»
— Это не полицейский, — рассмеялась Лариса, — это еще один брачный аферист, выдававший себя за Челентано. А что он исполнял?
— Он пел песню итальянских коммунистов. Вперед, народ, к восстанию! Красное знамя! Красное знамя!
Глава двадцать пятая
Майор полиции Колобов зашел в здание городского управления внутренних дел, отмахнулся от вышедшего ему навстречу дежурного.
— Не до тебя сейчас!
Но тот продолжал перекрывать путь.
— Там вас Сидоров дожидается.
— Какой Сидоров?
— Был у нас такой участковый… Хотя вы, наверное, не помните… давно это было. И я не помню. Почти час назад пришел, вас требует, от него за версту водкой прет. Мы гоним его — он ни в какую не уходит, говорит, что будет вас дожидаться.
— Где он сейчас?
— Напротив входа, возле старой липы. На нас смотрит.
— Его Иваном Ивановичем зовут? Не помнишь?
Дежурный пожал плечами:
— Откуда ж мне знать? Он ведь когда тут участковым был — целый век прошел! Могу поднять списки личного состава…
— Не напрягайся, я и сам помню: отец с ним начинал и очень тепло вспоминает старика.
Василий вышел из здания, спустился по ступеням, увидел расположившегося на траве под густой кроной крупного пожилого мужчину, который, заметив идущего к нему Колобова, начал подниматься, держась за ствол старой липы.
Майор подошел и протянул ему руку. Старик пожал ее и сказал, постучав ладонью по стволу дерева.
— Вот ведь какая вымахала! А когда я впервые пришел сюда устраиваться — двадцать два года мне было, — эта липа совсем махонькая была, метра три, может быть. Отправили меня на обучение, стал я опером. А потом уж перевели меня в участковые. Ваш отец на моем участке на практике был, и я его обучал. Теперь он генерал, забыл, наверное, кто я такой…
— Он помнит, —
вздохнул Вася Колобок и спросил: — Что же вы, Иван Иванович, на старости лет удумали?Старик вздохнул.
— Значит, догадались. Ну вот я и пришел лично вам сдаваться из уважения к вашему папе — он ведь хорошим пареньком был когда-то. Собаку-бродяжку при нас машина сбила. Собака умирала, а он сидел рядом, гладил ее и плакал. Обычная дворняжка, а он ее жалел. И она плакала, зная, что умирает, руки ему лизала, бедняга. Он потом ее похоронил и даже цветов нарвал и на холмик положил.
Бывший участковый вздохнул и отвернулся.
— Что мне теперь с вами делать, Иван Иванович? — тихо спросил Колобов.
— Догадались все-таки, кто это сделал, — повторил он и вздохнул глубоко.
— А чего тут гадать? Поступило сообщение, что обнаружен труп со следами насильственных действий. А теперь вы меня дожидаетесь, приняв для храбрости.
— Так я и не отпираюсь. Что надо по инструкции, то и делайте со мной. Я ж не к вам, а в свой некогда родной дом с повинной пришел. И готов рассказать, как все оно было. Мне вчера дружок мой — тоже бывший участковый — майор Баранов позвонил и сообщил, что взяли того серийного убийцу. Как мы с ним и предполагали — он из нашей мэрии… Но кто он мы тогда не знали, конечно. Про Пащенко меньше всего думали, если честно, потому что представить даже не могли, что он на свою падчерицу нападет. И вот, как Баранов мне позвонил, я сразу сюда и рванул. Тут мы во тьме ночной под липой старой и прятались оба. Потом подъехал ваш папа — мой бывший практикант… Как и положено генералу — на служебном «БМВ» подкатил. Вышел — важный такой, потому что он давно уже не Петька, а Петр Васильевич… Через какое-то время Женька Баранов сбегал к дежурному разузнать, как там и что… Смотрю: несется обратно, глаза навыкате, задыхается. «Отпускают, — говорит, — душегуба». Затем выходит и сам душегуб с адвокатом продажным Вальдсоном, залезли они в адвокатский «мерседес» и поехали. Я за ними на своей ржавой таратайке. Они поехали по Еленовской, а там, не доезжая горкомовского дома, в котором этот гад обитает… то есть обитал… дорогу перекопали, трубу заменяют. Они встали, а я дворами прямо ко входу в подъезд, где этот негодяй жил. И стал ждать. Минут через пять-десять смотрю — идет. Прошел мимо, голову повернул, мол, чья такая убогая лайба в нашем приличном дворе. И пошел, мне спину подставив. Я выскочил и влепил ему кулаком сбоку со всего размаха в ухо. Он и полетел в отключке. Я вынул из его брюк ремень, скрутил ему руки за спиной. А когда он очнулся и замычал, забил в его рот его же носовой платок… — Сидоров замолчал, посмотрел на здание РУВД, снова похлопал ладонью по стволу липы, выдохнул и продолжил: — Я не знал, что буду делать с ним, но повез его туда, где он напал на мою внучку-красавицу, единственную и любимую… Хотел просто поговорить, а потом сдать вам. А потом понял: сколько раз я его сдам, столько раз вы его и отпустите. Положил его на травку, стал с ним беседовать, а он не боялся, смеялся даже: что ты со мной сделаешь, старик! Не вытерпел я, понял, что если не я, то никто с ним ничего не сделает. Снегирева Лешу посадили, потом еще какого-нибудь парня хорошего упекут, а эта мразь будет жизни радоваться. В общем, взял я его и на том самом ремне и подвесил… Одного тогда у нас уже так же наказали.
— Тоже вы с Барановым? Или вы один тогда?
— Того не я. Того по приказу Николая Захаровича Локтева. Только это он для всех Николай Захарович, а я его с детства нашего знаю, потому что мы с ним борьбой вместе занимались, потом по танцам вместе бегали… Это он для всех остальных Николай Захарович, а для меня он навсегда друг мой Колька, упокой бог его душу. Он и приказал того повесить, я так думаю. А может, он и не приказывал; скорее всего, Кондрашов убийцу по собственной инициативе — ведь казнили того гада в том самом месте, где убили Глашу Щукину. А Глашенька была Кондрашову родной племянницей — дочкой его сестры… Да мы все здесь, в Глинске, родственники — чужих у нас тут нет. А этого, которого я повесил, не я, так кто-нибудь другой бы кончил. Так что бери меня, Вася, сажай — все признаю, могу и того, которого Кондрашов наказал, тоже на себя взять. Мне-то все равно где умирать: дома на диване или на тюремной шконке — никакой разницы. Потому что у меня нет больше радости от света белого, с тех пор как Иришки не стало — нашей Прекрасной «креолки». А потом и жена моя к ней ушла. А в них был весь смысл моей жизни. Нет моих девочек любимых, и смысла нет на земле задерживаться…
— Не спрашивал у Пащенко, как он уговорил Валю Соболеву сесть к нему в машину?
— Спросил. Только это и спросил, потому что другое меня не интересовало. Я пообещал, что если скажет правду, то я его отпущу: даже честное ментовское слово дал. И он поверил, дурак. Сообщил, что поджидал, когда она из гаража выйдет. Подкатил он к ней и попросил о помощи. Соврал, что дочка сбежала, дома не ночевала, сидит сейчас в лесу возле озера, он ее зовет, а она от него убегает. Кто-то ее, видать, напугал… Попросил Валю, ведь она его Настю знает, уговорить ее вернуться домой. А Валя — добрая душа — согласилась ему помочь, на свою беду… Но он ее обманул. Вот что он мне рассказал, надеясь выжить… Но я его тоже на фу-фу взял — я с такими гадами ни о чем не договариваюсь…