Не выпускайте чудовищ из шкафа

И… твою ж мать. Камера была. И очевидно, что ночью она не пустовала. Матрац. Старое покрывало комом. Шуба вторым. И… никого.

Что за…

Я дернула дверь. Открыта. А главное… пахнет резко. Апельсиновым маслом, которым решетку натерли.

– Вот… скотина.

Бекшеев, услышав про исчезновение княжича, все же лично спустился в подземелье. Хмурый. Раздраженный настолько, что Ник-Ник притих.

Апельсины.

Ненавижу апельсины. И главное, кто-то же знал…

– Где господин Гельшь? – толстяк стоял, заламывая руки.

– Вот именно, где? – Бекшеев развернулся к нему, и Окрестов застыл под тяжелым взглядом.

– Я не знаю!

А ведь не врет. Кажется, не врет. Может, и вправду не знает. Бледен и нервозен. И пальцы царапают темную кожу портфеля. Я чихнула и вышла-таки. Еще немного и нюх потеряю.

За мною ужом выскользнул Ник-Ник.

– Кто? – спросила я тихо.

– Понятия не имею. Вот те крест! – он широко размахнулся. – Нет, честно. Я вчера от Яжинского поздно вернулся, сюда вообще не заглядывал, сразу домой. Ну а утром… я пришел, а Барина уже того. Ну, проспал маленько, с кем не бывает-то?!

И вправду.

– Барин тебя не дождался?

– Когда он кого дожидался. Время вышло и свалил себе. Вон, даже дверь не запер.

Это не показатель. Дверь в участок никогда не запирали. Нужды не было. До сегодняшнего дня.

– А ты не спускался?

– На кой оно мне?

И вправду, на кой.

– Ночью тут только Барский был. Может, он? – предположил Ник-Ник.

Кто-то из своих. Определенно из своих. Кто-то, кто знает, насколько я ненавижу апельсины.

– Вот… сволочь.

Это я про княжича.

– Боюсь, - Бекшеев услышал. Он вышел к лестнице и поглядел на нее мрачно, как на врага. Тросточка цокнула о камень. – В этом есть доля моей вины. Я спросил у него про тот дом.

– И?

– Княжич испугался.

Стало быть, все-таки связан. С домом. С трупами.

– Сказал, что ничего не докажем.

Хрена с два.

– Потом что?

– Потом приходил Сомов, - Бекшеев замолчал и отступил к стене, пропуская возмущенного толстяка. Тот по лестнице взбежал с нехарактерной для его комплекции ловкостью. – Мы говорили. И мне показалось, что он меня понял.

Он-то понял. Вчера. А сегодня с утра его, надо полагать, побеспокоил самолично князь Гельшь. И Сомов решил, что вчерашние договоренности можно пересмотреть. С ним такое частенько случается.

Политик, что уж тут.

– Надо бы приглянуть, - потянул Ник-Ник, проводив поверенного хмурым взглядом.

– Бесполезно, - Бекшеев покачал головой. – Если он знает, где мальчишка, то точно не сунется. А если нет…

То смысла следить немного.

– Кто-то из своих, - я опять чихнула и вытерла нос рукавом.

– Когда я ушел, тут оставался Барский.

– Его дежурство, - Ник-Ник кивнул.

– Мог он?

Ник-Ник поглядел на меня. Я на него. Думать о таком не хочется, но… Барский.

С Барским мы познакомились в госпитале. Медведь тогда еще болтался между жизнью и смертью, не способный разобраться, куда ж ему надо-то. Одинцов лежал с истощением. Я… я тоже была близка к тому.

Софья впала в глубокую тоску, взвалив на себя вину за все и сразу.

А Барский играл на гармошке. Как же это бесило… госпиталь устроили в чьем-то особняке, в парадной зале. Мраморный пол, колонны в потолок. Лепнина. Позолота.

И кровати длинными рядами. Кто-то спит. Кто-то стонет. Кто-то тихо отходит во сне. Меня постоянно выворачивает, потому как шею магу я свернула, но и он не ушел с пустыми руками.

Одинцов то и дело впадает в забытье, начиная говорить с матушкой.

И этот…

Гармошка.

Чтоб Барский еще играть умел. Так нет же, возьмет с утра и пиликает, пиликает, откладывая в сторону лишь когда пожрать приносят. И я начинаю ждать обеда. Не потому, что голодна – еда в теле все одно не задерживается – но просто ради тишины. Мне так хочется тишины.

Тогда я с кровати-то встала лишь затем, чтобы взять подушку и добраться до той койки, на которой лежал Барский. И его гармошка. Я надеялась накрыть его голову подушкой и придавить.

Хорошенько так.

И главное, почти добралась.

– Бесит, да? – Барский не дал мне упасть. Придержал за локоток и позволил сесть рядом. А потом сунул в руки кружку с остывшим чаем. – Пей. Помогает.

Чай был сладким до того, что сводило зубы. Но как ни странно, я сделала глоток и… и меня не вырвало. Впервые за всю неделю – не вырвало.

А он поднял гармошку и запиликал.

– Я тебя все одно удавлю, - пообещала я тогда.

– Ага, - он убрал её ненадолго. – Если силенок хватит.

– Зачем ты это делаешь, - Одинцову хватило сил только, чтобы набок повернуться.

– Это бесит. Всех.

– А смысл?

– Человеку, которого что-то бесит, помирать уже не хочется.

Это был очень альтернативный метод лечения и…

…у самого Барского что-то там не ладилось. Внутри. Под магическую мину попал. Видимых повреждений нет, а тонкое тело покорежило.

Я помотала головой.

И выдохнула честное:

– Не знаю.

А Ник-Ник, глянув на меня с жалостью, сказал:

– Еще как мог.

Ник-Ник Барина недолюбливал. И если сперва еще это в глаза не бросалось, то уже потом, в имперском госпитале, где мы все оказались в конечном-то итоге, его неприязнь выбралась из тени.

Дело даже не в Барском.

Дело в женщинах.

В тех нарядных, таких удивительно чистых медсестрах, что улыбались на шутки Барского. А Ник-Ника будто не замечали. И в пухлой тете Клаве, поварихе, лично приносившей Барину обед, когда того скрючивал очередной приступ.

В докторе Негрецкой, что повадилась проведывать Барина трижды в день.

В остальных, тянувшихся к нему, хотя сам-то Барский женщин будто и не замечал.

Теперь вот в глазах Ник-Ника мелькнуло нечто, похожее на сочувствие.

– Она добрая, - сказал он Бекшееву. – И еще собака. А собаки стаю не бросят. Даже такую поганую.

Он сплюнул бы, но не стал. Сгорбился. Глянул на лестницу, что вела наверх. Подумалось, что участок пустой, загляни кто… кто?

Кому тут что от полиции надо?