Не выпускайте чудовищ из шкафа

«Малый толкователь карт и гадальных арканов», выпущенный под редакцией Общества любителей Предсказаний и рекомендованный для домашнего применения лицам, не обладающим истинным даром Прозрения»

Ник-Ник на лестнице оттеснил меня за спину и буркнул недовольно:

– Не маячь.

Спорить я и не стала.

Обретался Барский не где-нибудь, а в доходном доме на Малой рыбацкой, весьма своеобразном строении о трех этажах и парадной, белым мрамором отделанной. Некогда принадлежавший почтенному купцу дом после смерти оного купца отошел вдове. А та уже и взялась за дело со свойственною породе хваткой. На первом этаже в итоге разместилась пара лавок, а вот квартир в итоге вышло всего четыре, причем в одной обреталась сама Санфеева с то ли приживалкой, то ли компаньонкой, мрачной женщиной, тяготевшей к черным нарядам. Вторая отошла купцу Селивестрову и его семейству. Кто был в третьей – не знаю, но вот Барскому досталась четвертая.

Третий этаж.

Мрамор.

И позолота, несколько поистершаяся, но все же. И мысль такая вот, не отпускающая. Откуда у Барского деньги? Нет, платили нам… скажем так, платили нам неплохо.

Раньше.

Когда нужда была. Да и после не обошли. За военную пенсию неплохо жить можно.

Но не здесь.

Не в центре, почитай.

Не там, где в парадной телефон, а при нем – лакей, готовый исполнить малые поручения. Где чай подадут в любое время дня и ночи. Да и не только чай. Тут, помнится, можно договориться, чтобы и обеды с ужинами готовили.

Ну или доставляли, ежели мастерство Санфеевской кухарки не устраивает.

Откуда…

Не стоит задумываться. Это… лишнее.

Совершенно.

В коридорах пахло сдобой и духами. И еще неуловимо – апельсинами. Я опять чихнула. А Ник-Ник, зыркнув исподлобья, отступил в стороночку. А потом уже постучал в дверь. Вежливо так. Вежливость ему не особо-то свойственна.

Тишина.

И Ник-Ник стучит чуть громче.

Но все одно тишина. И главное, запах апельсинов… он становится сильнее. Он сочится из-под двери. И Ник-Ник нажимает на ручку. А та идет вниз. И дверь беззвучно открывается.

Вот так.

Нехороший признак. Очень нехороший. Настолько, что Ник-Ник выругался под нос и на меня поглядел.

– Что там? – поинтересовался он.

– Апельсины. Воняют.

Теперь, когда дверь больше не была преградой, этот треклятый аромат расползался по площадке. И с каждым мгновеньем крепчал.

Я зажала нос пальцами.

И решительно толкнула дверь.

– Погоди…

– Да нет там никого, - прогудела я. Дышать приходилось ртом, но все одно помогало слабо. Но сказала и… поняла, что да.

Никого нет.

Только Ник-Ник не поверил. Он вытащил револьвер и взглядом указал мне на стену. Смешной. Но спорить не стала. Прислонилась и приготовилась ждать. Благо, недолго. Вернулся Ник-Ник раньше, чем я соскучиться успела.

– И вправду никого, - он сунул револьвер в кобуру. – Вообще странно тут все.

Ник-Ник махнул на дверь и даже поклонился издевательски. Сволочь, говорю же. Но…

Шаг.

Прихожая невелика. И… апельсины. Ненавижу апельсины. И главное, ладно бы еще настоящие. А эти вот… Я осторожно убрала руку.

Нас ведь учили.

Всякому.

Не всегда ведь след ясный. Об ищейках знают. От ищеек пытаются защититься. И резкие запахи – пожалуй, самый известный способ.

Ненавижу.

Чувствую, как разбухает там, в носу, перекрывая дыхание. Надо… успокоиться. Выпустить… моему чудовищу везет в последние дни. Но сейчас трансформация частичная.

Контролируемая.

Контроль – это основа основ. И у меня с ним никогда-то не ладилось. Но получится. И… тяжесть в носу отступает. Сопли вот остаются, их вытираю рукавом, а Ник-Ник морщится, но платок протягивает.

– С-спасибо.

Голос звучит глухо.

Вот тоже интересно. В реальности трансформация не так уж сильно сказывается на внешности. Да, черты слегка изменяются, плывут, а важны скорее внутренние изменения. Но почему-то всегда задевает голосовые связки.

Апельсин… все же запах яркий. И другие перекрывает. Но здесь, в коридоре, следы. Капли масла… да, кто-то взял ароматическое масло и капля упала. Вот эта, крохотная, впиталась в паркет. Вторая легла на круглый столик.

Дальше…

Я шла по следу этих капель, пока не добралась до лужицы, что расползлась под опрокинутым флаконом. Трогать его не стала, присела и указала Ник-Нику.

– Возьми.

Если повезет, получится снять отпечатки пальцев. Но что-то подсказывало, что не повезет. Хотя… вдруг да Бекшеев повторит свой фокус?

Ник-Ник вытащил второй платок, в который и завернул флакончик.

А я огляделась.

Беспорядок.

На полу пыль. На подоконнике – вереница бутылок, подозреваю, что пустых. Зеркало с трещиной, длинной такой, пересекающей стекло от одного угла до другого. Вспомнилось, что смотреться в разбитые зеркала – дурная примета.

И я отвернулась.

Тем паче, рожа жуткая. Пусть даже сейчас я все же больше человек, только вот глаза пожелтели окончательно. И…

Рубашки на полу. В стороне – мятый пиджак. Ботинки на грязном покрывале. Подушки разбросаны, но… нет, это не следы борьбы. Слишком все… пыльное.

Старое.

Будто тут и прежде так было.

– А он все-таки изрядная свинья, - сказал Ник-Ник с чувством глубокого удовлетворения. – Даром, что гостей не любил.

– А ты напрашивался?

– Само собой. Любопытно же было глянуть, как люди живут.

Ну да. К нам он тоже заглядывал пару раз.

В столовой – стол из темного дерева. И пятно то ли сока, то ли вина, разлитого, да так и впитавшегося в древесину. Груда тарелок, что стояли на дальнем конце. И здесь к вони апельсина примешивался легкий запах гнили. На полу валялись куриные кости.

Да уж…

Неожиданно.

Он что, даже прислугу сюда не впускает?

Хотя… видимо, не впускает.

– Что здесь происходит?
– нервный голос заставил меня разогнуться и, само собой, я впечаталась затылком о столешницу.

И зарычала от боли. Поэтому Ник-Ник поспешно заткнулся, хотя по роже видно, что смешно ему. А чего тут смешного?

Зато запонку нашла.

Золотую.

– Божечки милосердные! Что тут твориться?! – трубный глас купчихи Санфеевой заставил меня поспешно убрать находку в карман.

Это не воровство.

Просто… что-то с ней не так было, с этой запонкой.

– Да что он…

Санфеева Дорофея Ильинична была дамой корпулентной, внушающей уважение. И костюм из светло-серого, с искоркою, сукна лишь подчеркивал серьезные формы её. На массивной груди белой пеной морской поднималось кружево, ныне примятое ладонью.