Ненавижу тебя, Розали Прайс

– Иное? – нахмурился Гарри, а прикрываю глаза. Все шло к черту, все шло туда, откуда и появилось, что ситуация усложнилась, когда раньше можно было что-то исправить, то сейчас можно все погубить одним лишь диагнозом.

– Фобия, – вылавливаю я суть, выговаривая это слово вслух. Гарри окидывает меня удивленным взглядом, словно не веря, что такое возможно. Но это так. – Раньше она потерпела боль от рук одних недоумков, которые… Она боялась касаний, я помог ей это преодолеть, а сейчас… Она пережила тоже самое, только хуже. Явно у этого есть название, я не знаю…– быстро проговариваю я, замечая, как двое слушают меня и это заставляет меня нервничать.

– Гаптофобия, на почве чего может развиться антропофобия, андрофобия или гетеро и генофобий… Число исхода фобии может быть довольно большим. Но смысл остается прежним – она может испугаться контакта с ее кожей, мужчин, близости с мужчинами… Нильс, – окликает она мое имя, пока я нахожусь в таком ужасе, как и все. – Ты сделал мою внучку почти психически неуравновешенной. Подтвердись мои опасения – ты ее никогда больше не увидишь, я даю тебе слово, – заявляет Мерфин, а меня бросает в жар.

Миссис Прайс поднимается с места, отдаляясь от нас и заходя в отделение под наблюдением Пирса, который идет за ней.

– Ты мне не говорил о ее страхе.

– Он пропал через несколько недель после нашего знакомства. Она просто доверилась мне и… перестала бояться, убрала эти грани меж мною и собой. Все было хорошо, слишком хорошо для реальности.

– Но если он боялась, значит, вы не были еще вместе?

– О чем ты говоришь, Гарри?

– Она доверилась тебе? Она разрешила тебе быть с ней в близости? Если это страх, как говорит Мерфин… То ты действуешь на нее иначе. Ты можешь сам ее вернуть в это состояние стабильности.

– Фобия не как не пересекается с постелью, Гарри. Я лишь комфортно расположил ее к себе, чтобы нам было вместе хорошо, а она по влюбленности убрала все страхи, доверив свое тело. После это переросло в наше воссоединение и я рад этому. Если она была вод воздействием нашей мании друг к другу, то она быстрее обретет все перечисленные Мерфин термины страхов, нежели подпустит меня…

– Ты любишь ее. Почему ты хочешь ее так легко отпустить? – удивился Гарри.

– Нет… ты меня не так понял… Я ее никуда не смогу отпустить, пока не обеспечу ее безопасностью, уходом и заботой. Я буду пытаться держать ее как можно крепче…– я задумываюсь. Я ведь действительно готов ее никуда не отпустить, словно зверушку, как бездушную куклу. – Господи, какой я эгоист. Мне ее не хватает так же, как и воздуха… Мне ведь, уже плевать на ее чувства, противостояние, желая вернуть в Нью-Йорк, уже обдумывая то, как будет комфортно ей, а не мне. Я просто чудовище. Почему она этого не видела?

– Видела, Веркоохен. Прекрасно видела, но ты же, знаешь ее. Знаешь, что она видела больше, что знала о тебе больше, чувствовала больше. Раньше и мне казалось, что ваш тандем выдуман, что она крутит тобой, вертит. Но в Англии она угнетала себя, питалась страхом за твою жизнь, каждую минуту думала о том, чтобы вновь увидеть тебя, часто доводя меня до внутреннего воя. Мания… Нет, она в тебя влюблена так же, как и ты в нее.

– Тандем, – повторяю я его слово, от которого затрагивает сердце.

Для меня любовь – пустое словно, ведь оно исчезло с матерью… Но с Розали все чувства вернулись, обострились, затрещали по швам, когда я видел ее, находился с ней, трогал ее. Не отрицаю того, что сперва, мне хотелось довести ее до сильнейшей депрессии, управляя ею, манипулируя, сделав из нее безвольную куколку.

Хотелось ее задеть, уколоть, сделать больно эмоционально, чтобы она падала каждый раз, как делал это я. Меня съедала месть и отмщение, ведь она была не такой, как раньше. Хотелось вывести ее на чистую воду, увидеть сущность, узнать то, зачем она надела эту маску хорошей девочки.

Хотелось… Но с первыми слезами, с первыми ее извинениями, испугом и несколько проявляемым страхом я оступился. Не верил до последнего, думая, что это новый ее проворный план отравить мою жизнь. Что она разом скинет все козыри или же воткнет в спину нож.

А в реальности произошло то, что она нуждалась во мне, как я в ней. Оказалось, что она мне стала дорога. Этими глазами, которыми она каждый день ненавидела, восхищалась, любовалась и вновь ненавидела. Все шло по кругу. Ее мысли сводили с ума, она верила в силы Господа, а я ненавидел ее гардероб из странных, самых обычных и однотонных вещей. Ее всегда трясло до мурашек и доводило до эйфории одно лишь касание на затылке, и это сводило с ума меня. Она хотела бороться со мной, а я хотел только одного – чтобы это сокровище досталось мне, которое должно было охранять таинственное чудовище.

Чудовище исчезло, потеряв свое величие, сущность демона, чувства дикости, связав в оковы и приклонив. Ее слезы ставали для меня мучением, ее страхи отдавались жалостью, и хотелось тут же ей помочь, заставить забыть об этом раз и навсегда. Ее слова предавали важности, и я впитывал все в свой слух, потом в мозг. Глаза сканировали ее каждый миг, находя в ней то, что видел только я, по самые уши влюблен в ее живую натуру, чистую, частично искалеченную душу. Она могла меня понимать, могла любить, могла губить мой всегда контролируемый контроль. А так же вызывать его, умеряя лишь словами и нежностью.

Постель. Я должен был превратиться в зверя, я знал, что должен был, но она… Она его отогнала в угол, загнала своим светом вглубь, осветила меня. Я был нежен, впервые наслаждался чувствительным девичьим телом, впитывая ее запах, принося ей удовольствие, обеспечивая ее теплом. Она была словно первая в моей жизни девушка, потому что иных мой разум не воспринял.

Все впервые было с ней и это удивительно. Я был влюблен ни в ее тело, ни в сексуальность, ни в то… совсем не в то, во что влюбляются самцы в период сумасшествия. Я влюблен в ее душу, в глаза, в улыбку, в ее свободу, характер, который менялся с гибкой соломинки, до не пробивного старого дуба… Я влюблен в нее, просто влюблен, не зная значение «любви», вот только чувства мои реальны, и я не могу применить другое измерение этого термина.

Задумавшись на довольно долгий срок, я не сразу замечаю, как к нам возвращается Пирс, без Мерфин. Я подрываюсь, желая услышать заветное – «иди к ней».

– Она с Мерфин? Что-то случилось? – я сразу обкидываю его вопросами, изрядно занервничав. Тот качает головой, но я замечаю, этот чертов настороженный взгляд.

– Нильс, успокойся. Пирс, она разрешила на его посещение? – теперь Гарри задает доктору вопрос, встав рядом со мной, неотрывно глядя на него.

– Разрешила, – кивает он головой, а я задыхаюсь своими чувствами и этим воздухом, как будто у меня были впервые легкие и рот. – Но, не вам мистер Веркоохен. Она зовет к себе вас, Гарри, – заключает он после, а я в онемении и удивлении кидаю взгляд на Гарри, который не меньше ошарашен, чем я.

– Меня? – недоуменно повел мой друг. – Это какая-то ошибка, вы, наверное, ошиблись, док.

– Нет, я не ошибся. Когда захотите, тогда и пойдете, – кивает он и быстрым, размерным шагом идет вновь в отделение, скорее всего возвращаясь к своей пациентке.

Он неуверенно наблюдает за моими эмоциями, пока я раздражаюсь и очерствело, смотрю на Гарри. Какого черта он? Почему не я? Почему она не позвала меня?

– Нильс… скорее всего она хочет что-то узнать, а потом пригласит тебя, наедине…