Несокрушимо

Она включила миксер и некоторое время молчала, пока взбивала глазурь. Но через несколько минут, размазывая глазурь поверх маршмеллоу на брауни, она сказала:

— Папа говорит, что любит меня. Но я ему не верю.

— О, Уитни, не говори так.

— Это правда. Я ему больше не верю. Ты знаешь, что он подарил мне на Рождество?

Я покачала головой. Бретт подарил детям их подарки, когда они ужинали с ним и Кимми, и я не спрашивала подробностей.

— То же самое ожерелье, что он подарил мне в прошлом году. Точно такое же.

— Мне жаль.

— И он сидел, объясняя, какое оно дорогое, как важно заботиться о нём и не терять его, потому что оно такое ценное. А я сидела, смотрела на него и думала: «Папа, ты вообще ничего не понимаешь в том, как заботиться о действительно ценных вещах».

Я засмеялась, хотя это было вовсе не смешно.

— Боже, Уит. Ты абсолютно права. И я не хочу это обесценивать, но ты так права. Он всегда покупал мне дорогие подарки, когда всё, чего я действительно хотела, — это чтобы он проводил больше времени с нами.

— Это так злит, — сказала она, отставляя миску с глазурью. — Что за человек он такой?

— Твой отец не плохой человек, — сказала я, заставляя себя быть великодушной. — Но он всегда был таким, кто думает, что любовь можно купить. Его отец был точно таким же. Это единственный способ, который он знает. Это заставляет его чувствовать себя важным, и для него это главное.

— Это неправильно, — упрямо заявила она, разглаживая слой глазури.

— Нет, это неправильно.

— Мне жалко этого ребёнка, который у них родится. Потому что он никогда не изменится.

Я глубоко вздохнула.

— Трудно сказать. Но я надеюсь, что ради этого ребёнка он научится любить менее эгоистично.

— Я тоже.

Мне было приятно, что она проявила сострадание к нерождённому ребёнку Бретта и Кимми. Может, я всё-таки не так сильно проваливаюсь в воспитании. Благодарная за свою сообразительную, стойкую и прекрасную дочь, я крепко обняла Уитни сзади.

— Мам, ты меня душишь, — пожаловалась она.

— Прости, милая, — сказала я, ещё сильнее прижав её к себе. — Но ты такая обнимательная, я не могла удержаться. Я люблю твоё большое сердце.

— Хорошо, но можешь меня отпустить?

— Никогда.

— Мам!

— Ладно, ладно. — Я отпустила её. — Почему бы тебе не пойти спать, милая? Я уберу всё здесь. Утром мы разрежем их на квадраты, и я упакую их в коробку для тебя.

— Хорошо. Спасибо, мам. — Она вытерла руки о джинсы и направилась в коридор, но внезапно развернулась и бросилась ко мне в объятия, разрыдавшись. — Прости, — всхлипнула она. — Я даже не знаю, почему я плачу.

Я обняла её, гладя по волосам и мягко покачивая, хотя она уже была почти моего роста.

— Всё нормально, милая. Поверь, я понимаю. Со мной такое случается постоянно.

— Мне просто вдруг стало так грустно.

— Тебе не нужно это объяснять. Просто выплесни всё. Я рядом и всё понимаю.

Она плакала несколько минут, потом отстранилась и вытерла нос рукавом. Я взяла салфетку из коробки на столе и протянула ей.

— Вот, пожалуйста, воспользуйся этим.

— Прости.

Она высморкалась, выбросила салфетку и взяла другую. Протёрла глаза и уже собиралась выбросить её в мусорное ведро, как вдруг раздался стук в дверь. Мы с удивлением переглянулись.

— Уже после девяти, — сказала я. — Интересно, кто это.

— Мне обязательно показываться? — Уитни выглядела испуганной при мысли, что кто-то увидит её опухшее лицо. — Я сейчас ужасно выгляжу.

— Нет, всё нормально, — заверила я. — Ты поднимайся наверх, а я скоро зайду пожелать спокойной ночи.

Она поспешила в прихожую и поднялась по лестнице, а я подождала, пока она дойдёт до своей комнаты, прежде чем открыть дверь.

На пороге стоял Генри.

— Привет.

— Привет.

Ни один из нас не улыбался.

— Хлоя сказала, что ты заболела.

— Всё в порядке. — Я заставила себя встретить его взгляд и поняла, что он видел мою ложь насквозь. — На самом деле, нет.

Генри кивнул.

— Может, нам стоит поговорить?

Сдаваясь, я отошла в сторону, внутренне содрогаясь от предстоящих минут.

— Заходи.

Он вошёл в прихожую, и я закрыла дверь за ним. Затем встала напротив с руками, скрещёнными на груди.

— Что происходит, Сильвия?

— Я… я думаю, что мне больше не стоит работать в винодельне.

Его губы сжались в тонкую линию.

— Почему?

С трудом сдерживая слёзы, я сказала ему правду, как мы и обещали друг другу.

— Потому что я влюблена в тебя, Генри.

Он подошёл ближе и взял меня за плечи.

— Это не будет иметь значения, где ты работаешь, Сильвия. Или где ты живёшь. Я тоже люблю тебя. И я буду ждать. Буду ждать столько, сколько нужно, чтобы доказать тебе, что я никуда не уйду, потому что ты того стоишь. Ты стоишь всего.

Затем его губы накрыли мои в горячем, властном поцелуе, который разрушил все мои барьеры.

Я обвила его шею руками, и почувствовала, как он крепко обнимает меня и поднимает над полом. На целую минуту я позволила себе утонуть в этом вихре чувств, в освобождении от накопившейся тоски по нему, в желании, которое он разжёг во мне, в блаженном осознании того, что он любит меня, хочет меня и готов ждать.

Но я не могла позволить ему этого.

— Нет, Генри. — Отрываясь от его губ, я с трудом выдавила слова, хотя они чуть не застряли у меня в горле. — Не жди меня.

— Сильвия, пожалуйста, может, мы всё-таки…

— Нет! — Я толкнула его в грудь, и он осторожно поставил меня на ноги, разжав объятия. Не в силах встретиться с его глазами, я отвернулась и уставилась на дверь. — Мы не можем так продолжать, Генри. Это слишком тяжело. Сегодня утром я мчалась в винодельню, так радуясь, что увижу тебя, и когда я приехала, я так отчаянно хотела, чтобы ты обнял меня, и мне было так грустно, что ты этого не сделал.

— Я бы отдал всё, чтобы обнять тебя этим утром, — тихо сказал он. — Ты даже не представляешь, как сильно я этого хотел. Но я пытался уважать твоё желание, Сильвия.