Невероятная очевидность чуда

Но с ходу двинуться сразу дальше в своем рассказе она не смогла. Снова помолчала, погрузившись в захватившие ее эмоции, вдохнула поглубже и, решительно выдохнув, продолжила:

– Мы с мамой приехали в Маалюлю сразу, как только смогли, после того как освободили монашек с игуменьей Пелагеей. Привезли сколько смогли провезти и притащить всяких необходимых вещей и гуманитарной помощи от русской церкви и от себя лично. Мама разговорилась с монашками, заодно помогая готовить обед, а я решила прогуляться. Ну как-то уравновеситься душевно, уж больно тягостное впечатление производили картины, тогда еще встречавшиеся на каждом шагу, оставшиеся после нападения. Прошлась по узкой расщелине до начала разлома и вернулась обратно. Стала обходить кучу, в которую складывали обломки строений и разбитые части интерьера, мебели, строительного мусора, и вдруг зацепилась боковым зрением за что-то странное, что-то такое маленькое, отчего-то не вписывавшееся в… не знаю, в краски, в цвет и фактуру этой кучи, или это было моим воображением – не могу сказать. Но оно привлекло мой взгляд, мое внимание, я присмотрелась и… и ничего не увидела. Ладно, тогда я вернулась на несколько шагов назад на ту же позицию, с которой подходила к этому навалу. – Она остановилась, вдохнула-выдохнула и сделала небольшое отступление: – Не буду утверждать, что это достоверные данные, не проверяла, да и, честно говоря, в свете того, что произошло дальше, это не имело для меня особого значения. Так вот, говорят, будто после освобождения поселка дули сильные ветра, такие, которые редко случаются в этих местах, словно пытаясь очистить сам воздух от всего того террора, что там случился. Я прошла несколько шагов, буквально по своим следам, и увидела-таки то, что привлекло мое внимание: какой-то насыщенно-зеленый цвет, мелькнувший между кусками битых камней. Я подумала: неужели тут что-то выросло? Неужели маленький росточек пробился через сухой камень? Мне показалось это очень символичным, и, не удержавшись, я разгребла мусор и действительно увидела зеленую полоску непонятно чего. Я ухватила ее пальцами и потянула, думая, что расправляю придавленный мусором росток, а вышло, что тянула тряпичную ленту. И в какой-то миг я поняла, что это может быть за ленточка, и в этот же миг услышала щелчок. Тихий такой, еле слышный. Но достаточно отчетливый, чтобы осознать и идентифицировать его природу. И только тогда я увидела часть надписи на этой ленте. Ну и…

– Закладка? – спросил замолчавшую девушку Орловский.

– Да, – покивала она. – Наши русские саперы к тому моменту разминировали все вокруг, причем очень тщательно. Но эту закладку сделали диверсанты, уже после того как очистили все окрестности. Они понимали, что тяжелая строительная техника там не пройдет и весь мусор люди будут разбирать и выносить вручную, вот и заминировали. Ленту закопали, но ветра… непривычные ветра сдули мелкий песок с малюсенького кусочка этой ленты. А я… – снова вздохнула и Ева и призналась: – я подумала, что выбрала не самое плохое место и способ, чтобы умереть: святое, сакральное место и мгновенная, безболезненная смерть не самый плохой вариант, чтобы уйти. Закрыла глаза и ждала, что вот сейчас и «пойду», вернее, скорее всего, полечу, но «сейчас» не рвануло и через несколько секунд взрыва не случилось. Я держала эту ленту в пальцах и не знала, что делать дальше. Отпустить? А вдруг это как раз и вызовет детонацию? И тогда я сделала единственное, что могла: подозвала монашку, проходившую мимо, и обозначила той проблему. Сейчас я бы позвонила по телефону нашему сирийскому куратору, но в четырнадцатом году в Сирии в этих местах никакой такой мобильной связи и близко не бывало. Монашка подняла настоящий шухер и очень оперативно, буквально минут за десять, игуменья Пелагея с мамой смогли связаться с нашими русскими представителями в Маалюле, а те с саперами. А мне сказали сидеть, держать ленту в том же положении, в котором я ее держу, не сдвигаясь ни на миллиметр, и, как я тебе сегодня, посоветовали «дышать шепотом». Я и сидела. Пару часов. И держала.

Ева снова замолчала. Орловский поднялся с места, шагнул к ней, подхватив на руки, выудил из кресла и шагнул к диванчику, сел на него и, устроив Еву боком на своих коленях, обнял ее двумя руками, прижал к себе и тихонько, успокаивающе пораскачивался вместе с ней и спросил:

– Сильно испугалась?

– Потом, когда все закончилось и мне объяснили, что причину, из-за которой эта етишкина канитель не жахнула, можно объяснить только чудом, и ничем иным. А когда дополнили впечатлений, разъяснив, какой разрушительной силы должен был произойти взрыв, если бы она все же жахнула, вот тогда-то я, что называется, «откатным» умом и испугалась всерьез, до не знаю чего, сильно испугалась, но не за себя, а за маму и монашек. Я же вроде упоминала, что у меня все хорошо обстоит с воображением.

– Тебе объяснили, кто заложил взрывное устройство? – спросил Павел.

– Да, объяснили. И весьма доходчиво, так что меня проняло конкретно. Это не просто ИГИЛ [1] , и даже не просто радикальное его крыло, это еще хуже. Это диверсанты наивысшего пилотажа, класса и уровня, а от обычных радикальных исламистов их отличает то, что они прошли некий обряд умирания, что ли, на русский это перевести сложно, дословно будет что-то вроде «уже лежащий ликом на Восток». Так в Ираке хоронят умерших: роют яму типа небольшого колодца, а сбоку в нем выдалбливают узкую нишу в рост покойника, куда его закатывают и укладывают на бок, лицом к Мекке, на Восток. В случае с этими отморозками, проходя через этот обряд, они как бы умирают, уходят из жизни и перестают быть людьми, и потому не испытывают никакого страха, никакого сострадания и эмпатии. Такая элита элит терроризма: жестокие до… не знаю такого определения, сволочи конченые, психопаты, одним словом. Понимаешь, Ближний Восток не просто любит символизм, на нем строится большая часть их жизни, их эклектики и их метафизики. Символизм – это составная и чуть ли не главная часть их образа мышления, сознания и ментальности. И обряд тех тварей, он тайный, никто, кроме посвященных, не смеет к нему прикоснуться, и проходят его только «достойнейшие», по их меркам ценностей, избранные. Ленты, которые они используют, это не вызов и не демонстрация с целью запугать посильней, как поступают все террористы. Наоборот, они прячут их, это как послание и посвящение божеству, которого они почитают, и ленты должны погибнуть, исчезнуть вместе с объектом или вместе с исполнителем, который проводит операцию. Как, скажем, в том случае в монастыре, заряд был на неизвлекаемость, люди подняли бы обломки, и тогда рвануло бы, уничтожая и закопанную ленту. Так и здесь: пустой дачный поселок, темный дом, Митрич – тот никому в поселке не сдался и не интересен, кроме, может, его клиентов. Нашли бы его неизвестно когда, даже запаха бы не учуяли, поскольку окна-двери закрыты, свет не горит, мало ли куда хозяин уехал, он никому не докладывает. Они даже запирать за собой двери и калитку не стали. А зачем? А когда бы покойника нашли, он бы уже был в таком состоянии, что точно никто бы обыскивать его одежду не стал: умер человек от инфаркта, никому в таком случае на фиг не сдалось осматривать его вещи. А беспорядок в комнате? Ну, во-первых, не такой уж и беспорядок, это ты правильно заметил. То, что это был обыск, могут понять только специалисты. А так – мало ли, может, это вполне обычная для него обстановка, ну вот так человек живет, таков его стиль хозяйствования. И никто не станет привлекать специалистов, когда человек умер по естественной причине где-то в бебенях российской глубинки. Не убили же.

1

Террористическая организация, запрещенная в России.

– Не убили, факт, – повторил за ней задумчиво Павел и задал вопрос в пространство: – Вот только почему они не ликвидировали Казбека? Решили, пусть будет еще одно подтверждение естественной смерти? Не рассчитали, что он выть начнет, как подорванный?

– Да, непонятный момент, – согласилась с ним Ева.

– А что на них написано? – задал следующий вопрос Павел.

– Никто, кроме посвященных в их круг, не знает. Буквы и вязь арабские, но нечитаемые, стороннему человеку кажутся набором символов, не более.

– А… – собрался было задать следующий вопрос Орловский.

Но вдруг Казбек, все это время так и продолжавший лежать в скорбно-смиренной позе, поднялся на лапы и издал какой-то горловой звук, не похожий ни на рык, ни на лай, и в этот же момент зазвонил смартфон Евы.

– Кажется прибыла тяжелая артиллерия, – вздохнув, достала она телефон из кармана куртки и ответила: – Слушаю, Константин Алексеевич.

– Там подошли мои коллеги из местного отделения, Ева Валерьевна, старшего зовут Игорь Юрьевич Колесин, – прояснил ей ситуацию Данич и описал оперативника: – На вид лет тридцати пяти, средний рост, стройная, спортивная фигура, короткая стрижка, зеленые глаза.

– Ага, – усмехнулась Ева, – очень информативное описание, подходящее парочке миллионам молодых мужчин нашей страны.

– Другие молодые мужчины не скажут вам, что прибыли по моему поручению, – напомнил ей Константин Алексеевич.

– Тоже верно, – согласилась с ним Ева.

– Покажите ребятам, к чему прикасались и где могли оставить свои следы, – давал указания фээсбэшник.

– Ни к чему не прикасались, – перебила его Ева, – были все время в перчатках. Только я снимала, чтобы проверить пульс на шее, и сразу же надела.

– Вот молодцы, – похвалил с чувством Данич и продолжил инструктаж: – Тогда, Ева Валерьевна, вы можете вместе с господином Орловским возвращаться к себе, но дом не покидайте пока. Дождитесь меня. Сниму с вас показания, поговорим, а там решим по обстановке.

– Понятно, – вздохнула тягостно Ева, обозначая тем самым неизбежную необходимость, – кстати, ребята ваши, кажется, уже у калитки стоят.

– Как поняли? – тут же переспросил деловито Данич.

– Казбек до этого лежал неподвижно и тихо все то время, пока мы здесь находимся, а сейчас поднялся и напрягся, – пояснила Ева.

– Понятно. Ладно, запускайте группу, – отдал очередное распоряжение Константин Алексеевич и прервал разговор, отключившись.

– Пошли запускать, – сказал Павел, слышавший весь их разговор, подхватил Еву на руки, поднялся с диванчика и поставил ее на ноги.

– Капитан Колесин, – представился парень, обнаружившийся с той стороны калитки, когда Орловский ее отворил.

Павел шагнул в сторону, пропуская Колесина… и тихо-беззвучно проследовавших за ним еще пятерых человек, которые несли с собой какие-то баулы и аппаратуру в кофрах и чехлах.

– О! – развеселилась Ева. – Прямо высадка космодесанта.

– Игорь Юрьевич Колесин, – представился конкретно Еве руководитель этого самого тишайшего «десанта». – Направлен подполковником Даничем Константином Алексеевичем для проведения оперативных мероприятий, – и почти отчитал: – Вы, Ева Валерьевна, как никто, должны понимать всю серьезность и опасность ситуации.

– Да понимаю я, понимаю, – отмахнулась от его назидания Ева, тяжко-показательно вздохнув.

– И степень ее секретности, – добавил с некоторым нажимом правильный служака Колесин, явно не одобряя беспечной несерьезности девушки.

– Ну да, ну да, – хмыкнула иронично Ева, – и это понимаю: «Совершенно секретно, перед прочтением сжечь», – процитировала она фразу из нетленки Стругацких.

– Ева Валерьевна, – попенял на этот раз нормально, по-человечески, хоть с легким укором, но и с улыбочкой капитан Колесин и повернулся на негромкий оклик кого-то из коллег, спросив: – Что там?

– Собака, – ответил сотрудник и пояснил: – Тихо так рычит, в дом не пускает, может поднять шум.

– Слышали бы вы, какой шум он тут поднимал около часа назад, – хмыкнула Ева, – выноси мертвых, называется, причем в этой ситуации в самом что ни на есть прямом смысле. Выл так, что, наверное, на трассе было слышно.