Невероятная очевидность чуда

– Ладно, давай поспешим, – согласился Павел и, поцеловав ее в макушку, выпустил девушку из кольца своих рук.

Чем ближе они подходили к дому Митрича, тем, понятное дело, громче раздавался отчаянный собачий вой, бьющий по нервам, особенно с учетом окружающей обстановки: уже начало темнеть, снова принялся вяло-лениво моросить дождь, а природа вокруг словно напряженно замерла от этих диких завываний.

Такая трешевая себе заставочка под саспенс, как сказала бы медсестра из отделения Евы, очень любившая вставлять в свою речь всякие американизмы.

– А как мы войдем к нему на участок? – вдруг сообразила Ева. – Калитку-то мы не откроем, а даже если и откроем, там Казбек, и он на нас бросится.

– Справимся, – как-то легкомысленно-уверенно пообещал ей Орловский.

– О-хо-хо, – преувеличенно-тяжко вздохнула Ева. – Объяснил бы кто: на кой фиг мне вся эта мутная история впала? А?

– Потому что ты врач, – напомнил ей Павел, посмеиваясь, и подбодрил: – К тому же очень смелый врач.

– Ага, – подтвердила данное утверждение Ева, – вот именно: врач, а не кинолог и не ветеринар, чтобы с агрессивными собаками разбираться.

Орловский остановился, взял ее ладошку в руки, пожал ободряюще, словно пытался передать девушке немного своей уверенности, и пообещал:

– Тебе не надо общаться ни с какими собаками, я постараюсь договориться с этим псом сам. – Приобнял ее рукой за плечи и поцеловал в лоб. – Не бойся.

– Темноты и пугающей неизвестности не боятся только люди, напрочь лишенные воображения, и клинические идиоты, – проворчала Ева. – Психически я абсолютно здорова и устойчива, о чем ежегодно получаю задокументированное подтверждение специалистов, а с воображением у меня все в порядке. Да тут и воображения особого не требуется, под такие-то завывания. – Она кивнула в сторону калитки в заборе, ограждающем участок Митрича, и раздающийся из-за него собачий скулеж, переходящий в завывание.

Они подошли к калитке, и Орловский, задвинув Еву себе за спину, внимательно осмотрел дверное полотно и запирающее кодовое устройство на нем и, взявшись за массивную ручку, толкнул калитку… а она взяла да и открылась.

И в ту же секунду выматывающие душу собачьи скорбные рулады оборвались, и Ева успела только заметить, как от ступеней, ведущих на крыльцо дома, в их сторону рванулась стремительная темная тень, словно размазываясь по траве.

Орловский сделал большой шаг навстречу летящему на него, как снаряд, телу пса, резко сдернув с правой руки перчатку, протянул руку раскрытой ладонью вперед и издал короткий, негромкий и непонятный звук, услышав который, не долетев до мужчины буквально метр, ошарашенный Казбек остановился, пропахав лапами дорожку от инерции, протащившей его вперед, практически к мужским ногам, и сел на задницу. Павел же, продолжая держать раскрытую ладонь над головой пса, начал что-то тихо, успокаивающе ему говорить.

Ева обалдела, наблюдая за этой сценой, и еще больше поразилась, когда, по сути, дикий пес, не признававший ни одного человека на свете, кроме обожаемого хозяина, тихонько заскулив, словно жалуясь человеку на постигшую его беду и несправедливость, улегся на землю и положил поверх передних вытянутых лап свою несчастную голову, не сводя больных от горя глаз с незнакомца.

– Идем, – повернувшись к Еве и взяв ее за руку, позвал ее Павел, – он нас не тронет.

– Понятно, – произнесла ошарашенно Ева, – не тронет.

И, увлекаемая мужчиной, двинулась вперед, все же обойдя по небольшой дуге лежавшего на дорожке Казбека, и спросила:

– Получается, калитка была не заперта?

– Да, – кивнул Орловский, – странно. При такой-то многоступенчатой системе охраны. И что-то подсказывает мне, что входная дверь в дом также открыта.

Это «что-то», что подсказало Павлу данное предположение, оказалось право – массивная железная входная дверь не заперта ни на один из нескольких серьезных замков, красовавшихся на ней.

– Подожди пока здесь, я проверю, – «попросил» тоном мягкого приказа Орловский, натягивая обратно на руку перчатку, и шагнул через порог в дом.

Спорить с ним Ева не собиралась и осталась стоять у двери, напряженно вслушиваясь в тишину дома. Именно что в тишину, ибо никаких звуков из темнеющего проема прихожей не раздавалось вообще.

Пытаясь хоть что-то услышать, Ева неосознанно шажок за шажком подбиралась поближе так, что оказалась на самом пороге, вытянув голову вперед, когда из сумрака неосвещенного помещения неожиданно образовался-материализовался Орловский, заставив ее дернуться всем телом от неожиданности, и произнес каким-то буднично-спокойным тоном:

– Извини, не хотел тебя напугать. Идем, – протянул ей свою ладонь и порекомендовал: – Только перчатки не снимай на всякий случай.

– Всякий, как я понимаю, уже случился? – заметила Ева, вкладывая ладошку в его руку, и предложила: – Давай свет, что ли, включим, совсем ведь темно.

Свет они включали по мере своего продвижения вглубь дома, а вот в большой центральной комнате свет уже горел.

– Ты включил? – спросила Ева, остановившись в дверном проеме и обводя внимательным взглядом комнату.

– Да. Свет был потушен во всем доме, хотя день пасмурный и без света в доме темновато, – пояснил Павел и спросил: – Ну, что скажешь?

– Первое и очевидное, – ответила ему Ева, – Митрич мертв.

Она вошла в комнату, еще раз обведя всю обстановку внимательным взглядом, и остановила свой изучающий взор на сидевшем на полу возле дивана с вытянутыми вперед ногами и с запрокинутой на край дивана головой Митриче.

Ева подошла к хозяину дома, теперь, наверное, уже бывшему, поближе, сняла перчатку с правой ладони, наклонилась, для чистой проформы приложила пальцы к его шее и тут же, убрав руку, снова натянула перчатку. Опустилась на одно колено, осмотрела по очереди оба запястья Митрича, отодвигая рукава рубашки. Так же внимательно она осмотрела голые ступни и лодыжки покойника, поднявшись с колена, наклонилась над ним, осторожно приподняла голову умершего и внимательно осмотрела его затылок.

– Ну что, – выпрямившись, поделилась своими выводами Ева, – как ты сам понимаешь, на самоповешение и самоубиение данная картина кончины ни разу не похожа. По поверхностному визуальному осмотру могу утверждать, что умер Митрич от обширного инфаркта, в народе именуемого разрывом сердца, вызванного приступом сильнейшего, можно сказать, дикого, буквально животного страха, – указала она Орловскому на застывшую на лице покойника гримасу ужаса, испытанного им в последние моменты жизни. – Причем перед смертью его пытали. Вернее, я бы предположила, что только начали пытать. Или просто пугали в такой лайтовой версии, поскольку запястья чистые, руки ему не связывали, а вот ступни прижгли каким-то металлом, не сигаретами, но тоже не до сильнейшего ожога. Но испугался он, видимо, не пыток.

– Да уж, прямо Конан Дойл какой-то, – согласился с ее выводами Орловский. – Инфернальная картина: ночь-темень, беспорядок в комнате неясной этимологии, не то обыск, не то он сам что-то торопливо искал, дичайший песий вой и хозяин, который умер от ужаса. – И спросил: – Возможно установить хоть приблизительно время его смерти?

– Очень приблизительно, как ты понимаешь, – сделала на акцент на этом обстоятельстве Ева. – Где-то часа два назад, я бы сказала. Но нужна экспертиза.

– Да уж, экспертиза тут понадобится, – покивал Павел и добавил, обведя рукой комнату: – Определенно тут что-то пытались найти, и не какие-то бичуганы-алкаши или зековские братки-умельцы. Тут специалисты более высокого уровня работали. Смотри, – пояснил он Еве, удивленно приподнявшей брови на его выводы, – они не курочили бессистемно и просто удовольствия ради, предметы, книги-бумаги не разбрасывали, обыскивали вдумчиво, обходя комнату метр за метром.