Новый Мир ( № 12 2009)

— Да, как? — не без злорадства повторил Инспектор, потом, посерьезнев, отчеканил: — Профессор Прут, опишите, пожалуйста, других обитателей вашей гостиницы. Как их зовут? Сколько там женщин и сколько мужчин? Или просто сколько их?

Профессор обескураженно молчал.

— Ну? Соседей-то вы должны знать? Хорошо, подсказка: их четверо, включая вас и меня. Меня можно не описывать. Остаются двое. Кого-нибудь одного, по выбору. Любого. Профессор… Как называется ваша гостиница?

Прут развел руками и беспомощно улыбнулся.

— Хотите добавить что-нибудь к сказанному? — безнадежно спросил Инспектор, вставая. — Нет? Тогда последнее. Я вынужден попросить у вас эту книгу как вещественное доказательство.

— Платона? — удивился профессор.

— Да.

— Ну что ж… Если это необходимо…

Инспектор не без трепета принял протянутый томик и осторожно положил его в прозрачный пакет.

— Благодарю. Приятного аппетита.

Инспектора кольнула из ниоткуда пришедшая уверенность, что все это — море, чайки, полосатые зонты — его не касается. А профессор глотнул из чашки и впервые в жизни заметил, что кофе остыл.

— Как успехи? Нашли тело? Зарегистрироваться не хотите? — накинулся Чекушка на вошедшего в холл Инспектора.

Инспектор мотнул головой, решив для себя, что расплывчатая неопределенность — единственное его спасение.

Приспустив узкие, похожие на летучую мышь очки с мутно-синими стеклами, которые придавали ему беспечный, слегка авантюрный вид, старик склонился над толстым фолиантом в черном кожаном переплете. Он деловито листал страницы, что-то сверяя, кивал, грыз покореженный колпачок ручки, делал записи, как прилежный школьник, старательно высунув кончик языка, в промежутках между словами бросая быстрые борзые взгляды на Инспектора.

— Что так долго? Опять заблудились?

— Нет. — Инспектор не хотел признаваться, что искал шелковицу. Искал, но не нашел — шелковица осталась в мире детства. Впрочем, это к делу не относится.

— Господин Инспектор, перекусить не желаете? У повара сегодня выходной, но мы что-нибудь придумаем. Нет? Вы так совсем себя изведете. Без еды, без сна, без свидетелей… Даже без тела. Вот скажите, когда вы в последний раз брали отпуск?

Инспектор пожал плечами: отпуска он не брал еще никогда.

— Мне обещали каникулы, как только покончу со всем этим, — оправдываясь, сказал он.

— И не наскучило вам жить в поисках утраченного тела?

Инспектору наскучило, но он благоразумно промолчал. Молчание становилось его изюминкой, вроде скрипки или седых висков.

— К кому теперь? Студент проснулся и, судя по водопадному шуму в ванной, принимает душ.

— Вы говорили о даме… — конфузливо протянул Инспектор, полируя взглядом носки своих ботинок.

— Прекрасная дама, — ухмыльнулся Чекушка. В глазах его вспыхнул гаденький огонек. — Не хотите к студенту? Что, профессор вас порядком поизмотал? Ну, не хотите — и правильно. Как говорится, студент от профессора недалеко падает.

Инспектор вымученно улыбнулся. Сомнительные каламбуры престарелого пересмешника его тоже порядком поизмотали. А пересмешник уже вовсю разливался по ту сторону конторки:

— Дамы прекрасны, особенно те, что бывают в наших краях. А уж если они загадочны, в меру фатальны и путешествуют инкогнито, то… о-ля-ля, как сказал бы Артюр Рембо! — Он игриво подмигнул Инспектору и прищелкнул языком. — Незнакомка ваша столь загадочна и столь фатальна, что не знаю даже, с чего начать. Итак, зовут ее Вера Вертинская, что само по себе наводит на размышления. Не родственница, — выдержав драматическую паузу, зачем-то добавил он. — Этакая, знаете ли, ретродама в мехах, с целым выводком пернатых шляп, живых и страшных, как гнезда стервятника. Одежа тоже — тот еще паноптикум, одна соболиная шкурка чего стоит! Из тех мамзелей, что как птицы марабу, которые чем старше, тем пестрее. Холодные голубые очи. Губы сердечком, брови ниточкой, торчащие уши тщательно скрыты курчавыми смоляными локонами. Километровые швартовы бус. Одним словом, винтаж на винтаже сидит и винтажем погоняет. Гордячка и недотрога. Прибыла сюда со своим собственным ручным слугой-китайчонком, который в ту же ночь сбежал, прихватив хозяйкину диадему с фальшивыми рубинами. Меланхолична, обманчиво беспомощна, без малейшего намека на грудь. Бедра узкие, мальчишеские. Скулы и ключицы выпирают. Подбородок круглый и безвольный. Несмотря на это, обладает замечательным рассыпчатым смехом. Румяна и прожорлива от природы, но держит себя в черном теле. Впрочем, хватает ее ненадолго: то она драпирует свои тощие мощи в глухие черные чехлы, а то вдруг нацепит блестки и бахрому, с вырезом на спине глубины такой головокружительной, что еще чуть-чуть — и он перестанет быть вырезом. Эх, что ни говори, женщина умопомрачительная, с ума сводящая… — Чекушка мечтательно вздохнул. — Природную жизнерадостность запудривает декадансом. В детстве была толстухой, с удовольствием грызла вафли и зефир, а к пятнадцати годам вдруг вытянулась в жердеобразное квелое чучелко с журавлиными коленями. Отчаянно молодится. Возраст держит под строжайшим секретом, который, разумеется, ни для кого не секрет. Училась на бухгалтера, снималась в кино, была замужем — все неудачно. Исповедует мораль разумного эгоизма. Прекрасная, слабая, апатичная. Часами валяется на козетке с трехметровым мундштуком в зубах и крутит скрипяще-посвистывающие, проникновенные романсы, мерцая сквозь дым грушевидной слезой. Повернута на своем серафическом страдании. Бредит суицидом, но приключись с ней что-нибудь действительно чреватое смертью — побежит к жизни по чужим головам. Умом не блещет, но умеет так блеснуть глазами, что по спине мурашки забегают. Падает в обморок от ничтожной царапины, но однажды в саду прикончила серебристой парчовой туфелькой кузнечика и колотила по нему, пока не смешала с землей. Пьет горькую. В остальное время курит и спит. Бутылки с дешевым коньяком прячет в платяном шкафу, между чулками и лифчиками, и потом долго не может отыскать, подозревая горничную. В последнее время совсем потеряла стыд: комната забита пустой тарой. В мужчинах ценит галантное скотство. Мнит себя страстной и смертельно больной. Этакая малахольная меланхолия. Печаль и ненависть, Инспектор, печаль и ненависть!

— Я думаю, для начала достаточно, — робко прервал его Инспектор.

Что ни говори, а печаль и ненависть лучше черной желчи и всеобъемлющего раздражения. Инспектор знал: печаль и ненависть рождают музыку, а раздражение рождает скрежет и прозу Эльфриды Елинек.

— Будьте осторожны, господин Инспектор! Там много позы, но когда она закатывает свои инфернальные очи, я чувствую себя постояльцем глухой заброшенной таверны где-нибудь на краю ойкумены, разбуженного тем, что кто-то поворачивает дверную ручку в его спальню. — Он лег животом на стойку и страшным шепотом продолжал: — И знаете что? Я ее подозреваю.

Инспектор рассеянно кивнул, разглядывая мраморную, белую в рыжих прожилках ступеньку лестницы.

— Заметили, да? — сказал Чекушка, проследив за его взглядом. — Конечно, мрамор — это перехлест, да еще и без перил, без ковровой дорожки… Но до этого вообще была стремянка. А вы говорите усы…

Поз действительно было предостаточно. Пока томный, с бархатной хрипотцой голос вымолвил “кто там?”, прошла добрая четверть часа. И целая пропасть разверзлась между торопливой отповедью Инспектора и приглушенным “хорошо, входите”. Инспектор зашел — и задохнулся.

В комнате царила рыжая разруха. Вокруг в сизых туманах сигаретного дыма клокотали торфяные болота кресел, козеток, пуфов и ваз, небрежно брошенной одежды. В углу гладким пышным раструбом цвел граммофон. Игла замерла посредине черной блестящей пластинки, словно завязла в мазуте. На столике чадила жженой умброй лампа под абажуром. Инспектор закашлялся красно-коричневым дымом. Его обступила сепия.

На фоне высокого окна застыла гибкая, похожая на виньетку фигура. Она медленно, картинно запрокинула голову, словно собираясь осушить узкий длинный бокал с шипучей жидкостью, поднесла к губам сигарету на невероятно длинном мундштуке, вторую руку слегка отведя в сторону, и снова застыла. Простояв достаточно, чтобы Инспектор успел насладиться ее филигранным профилем, дама скользнула вправо, зеркально отобразив предыдущую позу. Но стоило Инспектору приступить к расспросам, как от ее медовой флегматичности не осталось и следа.

— Госпожа Вертинская, — прокашлявшись дымом, начал Инспектор.

Почему у этих дамочек всегда такие звучные, кислые и остролистые, как названия водорослей, имена? Белла Белецкая, Вера Карами, Присцилла Дин… Присцилла привозная, но самая йодистая. Морские малахитовые разносолы. Вымолвить — словно шпинатом объесться. Инспектор маринадам предпочитал сладости. В детстве бабушка, возвратившись с рынка, вместе со скучными курами приносила петушков на палочке, таких радужных и хрупких, что… Впрочем, это к делу не относится.