Новый Мир ( № 6 2013)

Вадим не сразу понял, где проснулся. Комната тонула в пепельном предутреннем свете. На широкой двуспальной кровати, прильнув к нему, лежала вчерашняя девушка из клуба. Ее припухшее лицо бледнело на розовой шелковой наволочке. Она выглядела несколько старше, чем прошлой ночью в играющем огнями шумном зале. Закутавшись в одеяло, подложив под щеку сложенные ладошки, она тихонько посапывала. Помада на губах размазалась, тушь потекла, и казалось, она чему-то улыбается во сне и плачет. o:p/

У кровати на тумбочке лежали разноцветные заколки, перекрученные резинки для волос, опрокинутый пузырек бордового лака, иконка Владимирской Божьей Матери, стояли полная окурков пепельница и недопитая бутылка красного с жирным следом помады на горлышке. В зеркальной дверце платяного шкафа отражались незашторенное окно, пыльный прямоугольник телевизионной панели и вперемешку разбросанная по полу одежда. На стене, оклеенной пожелтевшими обоями, висели прилепленные скотчем поблекшие, выцветшие, счастливо улыбающиеся «битлы», прошлогодний календарь с мускулистым белозубым бодибилдером, репродукция «Джоконды» и приколотая кнопкой небольшая фотография: немолодая пара на фоне выкрашенного серебристой краской провинциального бронзового Ленина. Этакие застенчивые пожилые пионеры. Должно быть, ее родители.

У него на квартире тоже висела фотография родителей, только черно-белая, в овальной пластмассовой рамке. Снято в фотоателье, сразу после свадьбы: подретушированные, будто фарфоровые молодые лица, глаза смотрят потерянно, виновато. С нее потом делали портрет отца на памятник. Вадим не любил эту фотографию — «ты здесь прямо копия матери», — а он всю жизнь мечтал походить на отца. Но другой, где родители вдвоем, не было…

o:p /o:p

…Сильно за полночь, и давно пора спать. Но мама почему-то не гонит в постель строгим голосом, хотя, конечно, видит свет за приоткрытой дверью в детскую. Правда, завтра суббота, и не надо в детсад, но все равно странно и на маму не похоже. o:p/

Она сидит, укутав ноги пледом, в старом промятом кресле, под оранжевым абажуром, который отец за его пышную бахрому прозвал балдахином, и, отложив на колени вязанье, похожее на серого ласкового котенка, словно не замечая времени, отрешенно листает потрепанный номер «Вокруг света». Отец всегда говорил, что лучшее лекарство от душевных ран — хорошее путешествие. И если доведется, кто знает, может на пенсии, он обязательно куда-нибудь закатится, желательно подальше и на подольше, а лучше бы насовсем, ну хотя бы в Тверскую область по грибы да по ягоды — без разницы. «Тебе, разумеется, без разницы, — ехидничала мать, — ты же в них ничего не смыслишь. Ты у нас — городской житель. Так что сиди уж лучше, а то, чего доброго, потравишь всех». o:p/

Отец еще не вернулся с работы. Наверное, опять запарка перед приездом очередной госкомиссии. «Что-то они к вам зачастили. Можно подумать, у вас секретное предприятие, а не консервный завод», — равнодушно говорит по утрам мать, готовя отцу завтрак. o:p/

За окном в затаившейся темноте февральской ночи белеют заснеженные ветви деревьев и скат крыши соседнего дома. Под сгорбленным фонарем весело искрится тучный сугроб, и, словно в ответ ему, подмигивают звезды, как будто где-то там, за облаками, забыли потушить новогоднюю гирлянду. o:p/

По полу разбросаны игрушки. Солдатики, лежащие ничком и навзничь, перевернутые машинки — точно после бомбежки. Одна закатилась под небрежно застеленную пустую кровать брата. Он совсем отбился от рук, никакого сладу, и мать с ним не справляется. Связался с дурной компанией. Шастает где-то ночами. Но отец не вмешивается. Все одно скоро в армию. o:p/

В напряженной тишине нервно шелестят страницы журнала. o:p/

Щелкнул замок, хлопнула входная дверь. Слышно, как отец вешает пальто, бросает на полку кроличью шапку и пропахший табаком, колючий мохеровый шарф, возится со жмущими ботинками и наконец всовывает ноги в теплые домашние тапочки, которые недавно купила ему мама. o:p/

Надо чем-то оправдать нарушение режима и распорядка дня, и в голову не приходит ничего лучшего, как вбежать в комнату к матери и, развернув перед ней вкладыш от жвачки, выпалить: o:p/

— У меня тут вапос по ангисскому. o:p/

Вкладыш шуршит и сладко пахнет клубникой. На нем нарисован совсем не смешной комикс и мелкими буквами напечатано: «Love is… when you feel leave the ground». Мама поднимает от журнала покрасневшие невидящие глаза и несколько секунд молчит, не понимая, чего от нее хотят. Потом, словно смахивая с лица паутинку, приглаживает стянутые узлом на затылке, начавшие седеть волосы, и запинаясь читает приведенный тут же перевод: «Любовь это… когда земля уходит из-под ног». o:p/

— У вас, вижу, ликбез на животрепещущие темы, — входя в комнату, бодро говорит отец. — Ничего, подрастешь — сам все поймешь, без перевода: любовь — это когда уже никуда не денешься с подводной лодки. А теперь ложись-ка скорее спать, не то я возьму ремень и покажу тебе, что такое настоящая отцовская любовь. o:p/

— Иди спать, Вадик. Папа, как обычно, шутит. o:p/

— Зато мама у нас серьезна донельзя, — бурчит отец, силясь расстегнуть на широкой груди непослушную пуговицу сильно помятой белой рубашки. o:p/

— Ты почему так поздно, опять комиссия? o:p/

— Да, ждем скоро. Дел по горло, ничего не успеваем, — и, прикрыв рот массивной ладонью, крепко зевает. o:p/

Мама кладет журнал на колени поверх вязанья. Изогнутые страницы топорщатся, будто прося еще раз перелистать их и прочесть. o:p/

— Знаешь… интересные попадаются статьи. И сколько разных стран на свете! А мы нигде не были. Хочешь, поедем куда-нибудь? В путешествие. У нас ведь даже свадебного не было… Вадьку оставим моей маме и поедем. А? o:p/

Отец отвечает тихо и холодно, но его сиплый сдавленный голос отчетливо слышен через притворенную дверь детской. o:p/

— Какое свадебное путешествие?! Ты, верно, забыла, дорогая, что была тогда на третьем месяце. o:p/

И, выдержав паузу, еще тише и тверже добавляет: o:p/

— Это после двух-то месяцев знакомства… o:p/

o:p /o:p

Стараясь не шуметь, Вадим собрал с пола свои вещи, оделся, положил на тумбочку деньги, прижав их донышком бутылки, и закрыл за собой дверь. o:p/

Район был незнакомый. Панельные многоэтажки теснились вокруг пустынного двора с островком песочницы, безжизненно висящими качелями и железной горкой в виде застывшей морской волны. Сыпал мокрый снег, и ледяные иголки покалывали нос, лоб, щеки. Вадим прищурился, застегнул куртку и поднял воротник, пытаясь удержать пахучее тепло чужого жилья и чужого тела, еще напоминавшего о себе тоскливой сладкой усталостью.

В серой рассветной дымке тускло горели бесполезные уже фонари. Вадим глубоко втянул открытым ртом сырой студеный воздух. В горле пересохло, голова гудела, и ноги были как ватные. Он бестолково плутал в лабиринте домов, хлюпая по раскисшей снежной каше, пока не заприметил нескольких прохожих, уверенно спешивших в одном направлении. Он побрел вслед за ними и скоро оказался на какой-то широкой улице. Вдалеке виднелась автобусная остановка.

o:p /o:p

Автобуса долго не было, и на остановке столпился народ. Люди жались друг к другу, чтобы всем хватило места под навесом. За рабочую неделю у них скопилось немало неотложных домашних дел, которые нужно успеть переделать. Впереди было два выходных дня. o:p/

Вадим стоял рядом с миловидной женщиной лет тридцати пяти. Ворот ее кремового пальто был распахнут, будто ей было очень жарко, и в открывшемся вырезе облегающей кофты белела высокая, тугая грудь с матово-бледными голубоватыми прожилками и темной глубокой ложбинкой. Она держала за руки двух дочек в одинаковых бежевых унылых курточках, по виду погодков, и устало, неотрывно смотрела поверх голов куда-то вдаль. Девочки громко перешептывались, украдкой поднимая к матери свои зарумянившиеся от холода кукольные личики и надеясь каждая привлечь ее внимание.