Новый Мир ( № 8 2010)

Я на это отвечал:

— Если бы хотели “закрыть вопрос”, не нужно было бы устраивать дорогостоящую церемонию. Все можно было бы сделать гораздо проще. Предположим, мощи лежат в каком-то екатеринбургском морге. И ночью вдруг происходит короткое замыкание — здание сгорает дотла… Вот как решаются такие “вопросы”… Если их, конечно, хотят “решить”…

17 июля, в день, когда мощи предавали земле, я был в телевизионной студии на программе “Взгляд” у Александра Любимова. Он задал мне вопрос:

— На траурной церемонии Борис Николаевич Ельцин принес покаяние в цареубийстве. Как вы думаете, был ли он при этом искренен?

На это я отвечал:

— Я ни минуты не сомневаюсь, что он был совершенно искренен, когда произносил соответствующие моменту слова. Но при этом я абсолютно убежден, что Ельцин не имеет ни малейшего понятия о том, что такое истинное покаяние.

До сей поры многие люди не признают подлинности найденных под Екатеринбургом мощей. Я — настоятель храма во имя Царя-Мученика Николая II, и у меня дома имеется много книг о Царственных Мучениках. В последние годы мое собрание пополнилось двумя весьма солидными публикациями — И. Ф. Плотникова “Гибель Царской семьи” (Екатеринбург — Москва, 2003) и Наталии Розановой “Царственные Страстотерпцы. Посмертная судьба” (Москва, 2008). У того, кто познакомится с этими изданиями, не останется никаких сомнений в том, что мощи — подлинные.

Плотников сообщает:

“Спецорганам и верхам уральского и екатеринбургского партийного актива место захоронения было известно всегда” (“Гибель Царской семьи”).

Автор рассказывает о том, как в 1928 году тогдашний председатель свердловского горисполкома А. И. Парамонов показал Владимиру Маяковскому место, где были зарыты мощи.

У этого несчастного “горлана-главаря” среди прочих позорных стихов есть одно под названием “Император”. Вот фрагмент из этого опуса:

Здесь кедр

топором перетроган,

зарубки

под корень коры,

у корня,

под кедром,

дорога,

а в ней —

император зарыт.

Существует письменное свидетельство Парамонова:

“Вне всякого сомнения, я единственный человек, знающий, где сгнили останки последнего русского царя Николая II. Яков (Юровский) показал мне это место в 1920 году. И я сделал ножом зарубки на корнях березы, чтобы отметка сохранилась и в том случае, если березу срубят.

В 1928 году благодаря этим знакам я нашел это место и показал его Владимиру Маяковскому, что он и описал в своем стихотворении „Император””

(там же).

Но вернемся к неумолкающим спорам о подлинности мощей — мое мнение сродни одному из рассуждений Пушкина. Он просто и убедительно доказывал, что “Слово о полку Игореве” — не фальшивка, а именно древний текст. (В наше время идею первейшего поэта блистательно развил и подтвердил великий ученый нашего времени — Андрей Анатольевич Зализняк в замечательной книге “„Слово о полку Игореве”. Взгляд лингвиста”. Москва, 2008.) Пушкин писал:

“Некоторые писатели усумнились в подлинности древнего памятника нашей поэзии и возбудили жаркие возражения. Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока. <...>

Других доказательств нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? но Карамзин не поэт. Державин? но Державин не знал и русского языка, не только языка „Песни о полку Игореве”. Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог бы затмить некоторые места из своей песни словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще сохранились они во всей свежести употребления? Это предполагало бы знание всех наречий словянских.

Положим, он ими бы обладал, неужто таковая смесь естественна?”

А вот мой главный аргумент в споре о мощах:

— Невероятно трудно, но возможно подобрать несколько скелетов соответствующих Царственным Мучеником по возрасту, полу, времени смерти и даже вставить им в зубы платиновые пломбы. Но это была бы “подделка века” — чтобы такое осуществить, нужно было бы затратить огромные деньги. И вот я хочу спросить до сей поры сомневающихся в подлинности мощей: кто эти деньги мог заплатить и, главное, какова была цель этой подделки?

В девяносто девятом я полетел в Америку. В те годы я регулярно общался с Алешковским, ездил к нему в городок под названием Кромвель. И вот я попросил Юза устроить мне встречу с Лосевым, и свидание наше состоялось. Леша приехал с женой Ниной, и мы, гости, пробыли целые сутки в гостеприимном доме Иры и Юза Алешковских.

Помню такой разговор с Лосевым. Я восторженно отзывался о его стихотворениях, в особенности меня поразило то, которое посвящено Маяковскому. Я убежден: эти строки — лучшее из всего, что когда-либо было написано об этом “бедолаге”.

О, как хороша графоманная

поэзия слов граммофонная:

“Поедем на лодке кататься…”

В пролетке расшлепывать грязь!

И слушать стихи святотатца,

пугаясь и в мыслях крестясь.

Сам под потолок, недотрога,

он трогает, рифмой звеня,

игрушечным ножиком Бога,

испуганным взглядом меня.

Могучий борец с канарейкой,

приласканный нежной еврейкой,

затравленный Временем-Вием,

катает шары и острит.

Ему только кажется кием

нацеленный на смерть бушприт.

Кораблик из старой газеты

дымит папиросной трубой.