Новый Мир ( № 9 2009)

Имя, данное Бояшовым своему скальду, в этом смысле очень показательно. (Прим. ред.)

«Там, где он находится, не танцуют»

В а л е р и й Ч е р е ш н я. Шепот Акакия. СПб., «Алетейя», 2008, 256 стр.

Бывают странные совпадения и пересечения — вроде бы и не знаешь человека, а как-то так получается, что ваши имена раз за разом оказываются рядом.

Так у меня с Валерием Черешней: в общем одесском прошлом мы не были друг с другом знакомы, зато не раз разделяли с ним печатную площадь, причем для меня эти публикации были очень значимы. А ведь известно, что авторы те номера, где печатаются они сами, прочитывают от корки до корки.

Предваряет новую, четвертую книгу стихов предисловие Владимира Гандель­с­мана, которое в принципе можно понимать как некий творческий манифест — хотя бы потому, что имя Валерия Черешни появляется в этом предисловии в последних абзацах. А до этих абзацев сказанное Гандельсманом можно применить к текстам любого поэта, пишущего так . А поскольку говорит он о вещах по-настоя­щему важных, начну с предисловия.

Фразой, вынесенной в заголовок этой рецензии, завершается фрагмент преди­словия, который приведу здесь с сокращениями:

«Как <…> обойтись без иронии, этой величайшей и хитроумнейшей маски (узаконенной в русской поэзии А. Пушкиным)? Маски, которая в тоталитарном государстве попросту срастается с лицом поэта? <…> Без подмигиваний и намёков постмодернизма? Как не воспользоваться чудной и многозначительной системой зеркал, в которых ваш облик отражается так разнообразно, и притом ваша изобретательная вторичность (она же интеллектуальность) столь очевидна, что приобретает черты индивидуальности? <…> На самом деле, на карнавале все друг друга если не узнают, то признают и одобрят, потому что они — участники одного заговора

и соблюли этикет. Но явившегося без маски если и узнают, то вряд ли признают и одобрят. Минимум приёмов (ни иронии, ни стилизаций, ни концепций, ни бесчи­сленных авангардных штучек) ведёт к однообразию. И это не противоречит тому, что „мусора”, мелочей для данного поэта нет. Но все мелочи, попадающие в поле зрения, немедленно становятся объектом „последних вопросов”, которых — раз, два и обчёлся (а может быть, и „раза” достаточно). Такова не установка, но природа его взгляда. Там, где он находится, не танцуют».

В какой-то степени это можно соотнести с отзывом Леонида Костюкова на книгу Михаила Айзенберга «Переход на летнее время»:

«Осознать этот эффект можно примерно так: если поэзию с долей условности разделить на авторское высказывание в стихах и собственно поэзию, то Айзенберг — собственно поэзия. Если на песенные тексты и собственно поэзию, то Айзенберг опять остается с собственно поэзией. И так далее — если отшелушивать все труднее проговариваемые боковые смыслы, Айзенберг неизменно и твердо стремится в самое ядро. И в итоге практически олицетворяет самую-самую поэзию, поэзию в наиболее узком значении слова.

Такое последовательное вычитание и сужение неизбежно приводит к некоторой тесноте — тем, зрительных образов, речевых оборотов…» [2]

То есть если отбросить «изобретательную вторичность» словесных игр, остается чистая, как бы сублимированная поэзия, занимающаяся «последними вопросами» и «вечными темами», а их у нас, как их ни формулируй, действительно мало — в силу самой нашей природы.

Гандельсман да и Костюков, в сущности, пишут о литературной стратегии, но тактика, индивидуальная поэтика не менее важна. Собственно, о ней и пойдет речь.

Вот стихотворение из раздела «I. Иов. Послесловие», открывающее книгу, а следовательно, недавнее (книга выстроена в обратном хронологическом порядке).

Пока еще ты жив, и на булавку боли

не наколол Господь сознание твоё,

смотри, смотри, — зимой убито поле,

там бьются жизнь и смерть, полощется бельё,

как флаг победы тех, кто к битве непричастен:

зимующей земли, немеющих небес,

а ветра дикий дух, шалеющий от счастья,

сшивает их пути, обрушиваясь в лес.

И ты готов вобрать непредставимость воли,

простертой белизны скрипучее жильё,

пока еще ты жив, и на булавку боли

не наколол Господь сознание твоё.

Не то чтобы это стихотворение можно было считать «визитной карточкой» поэта, но «типичным» для него — безусловно.

«Большие слова» (то, что принято называть «общими понятиями») — жизнь, смерть, боль, земля, небеса, счастье, дух, сознание, воля. С такими словами можно сделать очень многое (недаром в предисловии Гандельсман несколько раз обращается к философии, к Ницше в частности), а можно написать и сущую банальность. Беда — или преимущество такого способа говорения — в том, что с привлечением этих понятий любая банальность есть одновременно истина (вообще, с банально­стью это случается сплошь и рядом).

Скорее всего, в этом-то и состоит опасность однообразия, о которой — применительно к авторскому методу — пишет Гандельсман. В своей объективированной лирике Черешня идет от частного к общему. Но, как ни парадоксально, общее всегда меньше частного. Беднее.

Действительно, о чем еще можно говорить, используя «большие слова» жизнь и смерть, как не о жизни и смерти. Однако понятия эти сами по себе настолько вместительные, что поглощают все остальные «маленькие слова». Детали как бы проглатываются, исчезают, житейские сюжеты — тоже, если они не касаются самых основ бытия (самые щемящие, «цепляющие» стихотворения у Черешни написаны «на смерть», хотя бы и собаки). Горе, которое, увы, ощущается обычно острее, чем радость, в такой ситуации тяготения к «общему» является сильным эмоциональным посылом — и сильным художественным соблазном. «Боль» у Черешни — частотное слово. Два других — «небо» и «облако».

Это та ситуация, когда мировоззрение вырастает из инструментария именно в силу того, что инструментарий в этом смысле дает слишком много (или слишком мало) степеней свободы.

Не «счастье» же противопоставлять «боли»? Это было бы слишком просто и как-то не по-питерски (а Черешня, невзирая на свое «южное» происхождение, очень питерский поэт). Боли — и вообще человеческому бытию — противостоит природа в самом общем ее смысле; пейзажи в стихах Черешни лишены конкретики, смазаны: небо, снег, поле, вода…