Новый Мир ( № 9 2009)

Только на смертном фоне

можно, из театра выйдя,

снегом густым захлебнуться,

чёрной Невой изумиться

и пересечь площадь,

хрупкий след оставляя,

тонким стежком сшивая

ткань бытия гнилую.

Детализировать, всматриваться пристальней опасно, ибо везде эта самая «ткань бытия гнилая» начинает расползаться и дальше, проявлять свою непрочность и опасность. Умирающая пчела; кошка, спускающаяся в подвал, чтобы, опять же, умереть; заяц под обледеневшим кустом, которого «свора-жизнь хочет взять живьём»; ворона, вопящая о том, что ей «сквозь годы продираться больно». Характерно, что даже «воплям» вороны, жалобам на скудную земную участь «давиться мерзлым комом хлеба» противопоставлено небо, которого «отпущено довольно». Сами «банальные» рифмы «больно — довольно» и «неба — хлеба» здесь диктуют образный строй — и метафизику — текста. Выход здесь — в небо, в то, что увидишь, «если смерть раздвинуть». Другого нет. И выход этот — сквозь боль. В этом посыле — несомненная, неопровержимая правда. Однако, что характерно для Черешни, она слишком велика. Так велика, что поглощает все другие, маленькие правды.

Чуткому путешественнику известно, какое страшное одиночество, какую чудовищную депрессию может испытывать человек даже в случайной, в сущности развлекательной, поездке, когда оторванность от привычных связей и забот, ломка бытовых стереотипов невольно направляет мысли в область Больших Вещей и Общих Понятий.

В книге есть лирические «путевые заметки»; герой (автор) много путешествует, однако ощущение новизны и красоты мира подернуто печалью, поскольку заведомо известно, что, «если жизнь раздвинуть — увидишь смерть».

Если «Кавказские наброски», то «ничего, ничего, кроме свойственной нам / угасающей боли гражданства», если Венеция, то кладбище на острове Сан-Микеле, если «Осень в Милфорде», то «свет крупицею во мгле — / область боли в хрустале», если ночь Нью-Йорка, то «на ужас падка». И вообще — «ветер свищет и стрит бормочет».

Ветер, холод, снег — частые гости стихотворений Черешни. В итоге обобщенные поля, где свистит ветер, и замерзшие реки, где «всё заснуло кромешным сном», превращаются чуть ли не в преддверие Дантова ада.

Здесь вопль Иова к Господу: «Удали от меня руку Твою, и ужас Твой да не потрясает меня» — значит не больше, чем шепот Акакия: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» (Иов и Акакий — недаром равноправные персонажи этой книги). Ворона «вопит» на ветке, в сущности, о том же самом — о страшном неприюте, труде «земной» жизни. В сущности, все, что может сказать человек в этой метафизике , не более чем шепот Акакия.

«„Шепот Акакия” — метафора осознания, что человек на фоне мироздания

исчезающе мал, и то, что он может сказать, от немоты почти не отличается», — метко подмечает Анна Кузнецова [3] .

Казалось бы, в такой ситуации естественно с ностальгической-элегической светлой грустью обращаться к детству, искать там спасения и опоры. Однако знание окрашивает и этот взгляд назад в мрачноватые тона:

Мальчик полон страхов и печалей,

он боится смерти и болезни,

он не видит смысла в том начале,

что со временем сотрётся и исчезнет.

Я не трону женщину в беседке,

с ней и так всё было слишком сложно,

пусть сидит в своей зеленой клетке —

есть стихи, в которых все возможно.

Но даже в стихах остановить мгновение возможно лишь в некоей посмертной области, где безопасно просто потому, что все уже закончилось, а следовательно, никогда не изменится («замогильный запах жухлых листьев / их приводит к счастью и покою»). Еще отчетливей и печальней:

...чтобы стало видно вглубь и вдаль — до Киева,

до Одессы, до балкона в сумерки,

где сидят твои родные. Те, что умерли.

Как им дышится легко и как утешены,

как уютно в тёплом воздухе подвешены

насовсем — и это длится, тянется,

там, где тело острым не поранится.

Наверное, эффект этого — одного из самых сильных — текстов сборника был бы гораздо мощнее, если бы это стихотворение стояло в ряду иных, скажем так, более оптимистичных. Более игровых. Однако в этой метафизике ни о какой иронии, ни о какой самоиронии речи быть не может; ни о какой словесной игре, эквилибристике, избыточности. Там, где только Жизнь и Смерть, — все всерьез. Простая строфика, простые рифмы (горе — море, обид — болит, молчи — в ночи).

Там, где он находится, — не танцуют.

И все же… плясал ведь Давид перед скинией…

Но у него частотным было все-таки другое слово, не «боль», — «Бог». И еще он, наверное, знал и какие-то другие слова. Чуть поменьше, но тоже большие. Любовь. Гнев. Победа. Ярость. Радость, в конце концов.

Мария Галина

Смысл поверх смысла

Феномен артистизма в современном искусств е. Ответственный редактор

О. А. Кривцун. М., «Индрик», 2008, 520 стр.

Трудно описать словами, — признается видавший виды искусствовед, — странность и двусмысленность впечатления от этого зрелища». И в самом деле: картина Матиса Грюневальда «Святой Маврикий и Святой Эразм», написанная в начале XVI века, повествует о вещах несомненно «значительных и великих» — «о славе и власти церкви и веры, о незыблемости и великолепии культа», о его «тайнах и мудрости». «Социально-культурный инстинкт», он же «условный рефлекс», срабатывает автоматически, побуждая склонить голову перед величавыми персонажами картины, «перед их делом и их верой». Подходим ближе… и что же мы видим?!

«Стоит перед нами, — описывает изображение один из авторов сборника Александр Якимович, — святой Эразм в роскошной мантии, а в руках у него палка, обмотанная его же кишками». Это еще в порядке вещей: «по законам иконографии мученики изображаются вместе с атрибутами своего мученичества» — символами своего подвига и незыблемости своей веры. Но дело куда сложнее. «Внутренности так сочно и вкусно написаны, как мало кто умел писать. Это натюрморт из самых лучших в мире. Разве что голландцы и Шарден умели с таким же смаком и так восхитительно написать кусок мяса, окорок, рыбу или иную заманчивую снедь. Ощущение вкусного человечьего мясца неотвратимо возникает, когда мы разглядываем этот натюрморт Грюневальда. Так чудесны эти розовые, сочные парные потро­ха, такая радость смотреть на эти перламутровые блики и теплые сочные колыхания вырванной из тела плоти. Упоительно. Да, но ведь это ужасно. Упоительный кошмар. Что же это такое, как же так можно? Какой скандал».