Нуль

В комнату вбежала Катя.

– Сергей, меня снова трясет! Только что кто-то позвонил – представляешь, в четыре часа ночи! – и молчит. Ни слова не сказал, только сопел в трубку.

Сергей думал ровно секунду.

– Ну ошибся кто-то. Мало ли. В большом городе и дураков хватает. Успокойся. Не бери в голову.

Коля пристально посмотрел на отца, но ничего не сказал.

– Слушай, принеси, пожалуйста, ведро и тряпку. Я хочу кровь замыть.

Катя отнеслась к этой просьбе одновременно сердечно и деловито.

– Бедный ты, бедный. Никак успокоиться не можешь. Может, я вымою?

– Не женское это дело – кровь отмывать. Я сказал.

Фраза Жеглова всегда выходила у Сергея очень убедительно.

– Я тебе столько тряпок не наберу – тут целое озеро крови. Газетами надо собирать.

Стопку старых газет Сергей принес сам. Раз восемь он выносил пропитанные кровью газетные комья на площадку и сбрасывал в мусоропровод. Голова теперь не просто болела, она выла болью и жутко кружилась. Сергею казалось, что он весь пропитался тошнотворным запахом крови.

Прежде чем окончательно отдраить пол в соседской кухне, он решил передохнуть. Оставил там на полу ведро, бросил рядом тряпку и пошел в свою квартиру. Тщательно вымыл в ванной руки, облил их дезодорантом, еще раз сполоснул, приплелся в кухню и повалился на стул.

– Давай я домою, – робко попросила Катя.

– Сам, – только и смог бросить Сергей сквозь боль и головокружение. Потом добавил: – Пять минут. Посижу. Осталось немного.

Катя зачем-то вышла в квартиру соседей – наверное, посмотреть, действительно ли осталось немного.

В гостиной по-прежнему полулежала в кресле Ниночка. Лены рядом с ней не было. Сергею показалось, что девочка за три часа так и не изменила позы. Он догадался, что Нина не спит. Просто затаилась с закрытыми глазами, чтобы никому не досаждать и чтобы ее никто не мучил, и ждет утра.

В конце коридора послышались звуки льющейся воды. Потом стихли.

Из ванной вышла Лена, прошла сомнамбулой в гостиную и присела на кресло рядом с дочерью. В невидящих глазах ее была мертвая тоска.

Вернулась Катя, сказала: «Ты уже почти все убрал, молодец, осталось только тряпкой пройти, и всё», – присела на корточки рядом с Леной и что-то зашептала.

Из коридора опять донеслись звуки. Это прошлепал босыми ногами Костик – сходил в туалет, спустил воду, вернулся в детскую и со скрипом залег в свою кровать.

Запах крови был неистребим. Сергею стало мерещиться, что он теперь никогда от него не избавится. Одежда пропахла, и он сам пропах, и во всем доме поселился этот мерзкий скользкий запах, а может быть, даже во всем кровавом ночном городе.

Сергей порылся в ящиках серванта и нашел пакетик с благовонными палочками, которые ему подарил старый друг, несколько месяцев назад побывавший в Малайзии. Воткнул одну палочку в толстую свечу, стоявшую в подсвечнике, – последний раз ее зажигали на Новый год – и поднес горящую спичку. Воскурился синеватый дымок. По кухне распространился томный запах ладана. Эти палочки Сергей потом зажигал несколько дней…

Перед его глазами стояла огромная лужа крови. Он вспомнил выражение «на сгустках воли». Когда он пил и порой приползал домой на карачках, его первая жена неизменно произносила: «Опять на сгустках воли явился».

Сейчас ему тоже потребовался сгусток воли. Он заставил себя подняться и направился в соседскую квартиру. Вошел в кухню, наклонился над тряпкой и… сел на пол, прямо в недомытую кровь. На тряпке, тускло поблескивая медью, лежала пуля.

Сергей мог поклясться всеми богами мира, что пять минут назад никакой пули здесь не было. Он осторожно взял ее двумя пальцами и, пытаясь унять дрожь в руке, поднес к глазам. Калибр ТТ, как известно, семь-шесгьдесят-два. Этот кусочек металла походил на пулю калибра семь-шестьдесят-два, но, не будучи специалистом, Сергей не мог сказать наверняка, что держит в руке именно то, чем лишил себя жизни сосед Василий Андреевич. Он не был уверен, что это пуля от ТТ. Он вообще теперь ни в чем не был уверен.

Тупик.

Плохо соображая, Сергей опустил пулю в карман и взялся за тряпку…

Сергей всегда очень ревностно относился к чистоте и точности языка. Неправильное словоупотребление, непонимание слов, засоренность речи приводили его в ярость. Наши разговоры о литературе чаще всего сводились именно к спорам о качестве письма. Мы довольно редко говорили о любимых писателях, потому что читательский опыт был у каждого свой – Сергей прекрасно знал английский и французский и перечитал горы книг в оригиналах, я же, не владея никаким языком, кроме русского, читал очень много в переводах с восточных языков и здесь давал Сергею изрядную фору. Косточки современным писателям мы тоже перемывали довольно редко, как-то молчаливо сходясь на том, что великих достижений у отечественной литературы в настоящее время нет и дискутировать особенно не о чем.

А вот о приемах словесной вязи, чистоте литературной работы и культуре речи вообще мы говорили много.

– Ненавижу мат, – говорил Сергей. – Я допускаю его в литературе, потому что художественная ткань по сути своей исключает запреты, и для речевых характеристик и образов персонажей или ситуации допустимо все, были бы мера и вкус, но в повседневной речи мат отвратителен. И вовсе не потому, что смысл матерных выражений зачастую мерзок. Люди употребляют мат, потому что бедны на язык, и убоги воображением, и обижены эмоциями, и мало читали в своей жизни хорошей литературы, а то и вовсе не читали, и потому что лишены любви к языку как к таковому. Чувство языка и свободное им владение несовместимы с матом.

Я не полностью с ним в этом соглашался, меня смешила серьезность, с которой он витийствовал на тему культуры речи, сам я, скорее, исповедовал абсолютную свободу мыслевыражения, поэтому, как правило, послушав некоторое время Сергея, находил возможность вставить:

– Ты, как всегда, прав, дружище, еб твою мать!

Сергей бесился.

На правах старого друга я, конечно, мог подшучивать над ним, и до серьезных конфликтов в наших беседах дело не доходило. Но, вполне возможно, то, что я называю вышучиванием, а следовало бы именовать издевательством, имело очень серьезную причину – зависть. Если честно, то я не на шутку завидовал Сергею. Оставим в стороне то, что он был директором и владельцем издательства, а я – редактором-поденщиком, что он четыре-пять раз в год выезжал за границу – на какие-нибудь международные книжные ярмарки, конференции, конгрессы, семинары и прочее, – что наше положение в литературном мире было несоразмерным, так же как и заработки. Я завидовал ему прежде всего в литературном отношении.

Сергей прекрасно знал и чувствовал именно русский язык, его коньком была этимология, он постоянно копался в историях слов, все, что он писал, отличалось Стилем, – а вот как раз этого мне и не хватало. Да и не только мне.

Впрочем, послушаем лучше «Альбинони».

||||||||||

«Я не понимаю, как люди могут употреблять слова и не ведать, что они означают, откуда взялись. Магия языка – конечно же, не в синтаксисе, а в морфологии и этимологии. Слова завораживают меня с детства, любые слова – причудливые и самые обыкновенные.

Почему собака называется собакой, а воск – воском? Почему «есть» обозначает одновременно существование и процесс принятия пищи? Почему «гора с плеч», а не «с плечей»? Откуда взялись «авокадо» и «ананас»?

Меня приводит в восторг, что «амеба» и «биржа» – синонимы, а «дуэль» и «парабеллум» – слова не просто из общего семантического пространства, но однокоренные. Я постоянно очарован фантазией человеческого языка.

Пары родственных слов бывают просто фантастические: маневр и хирургия, эшафот и катафалк, трюфель и тубероза, эссе и шекель, пилот и кибернетик, риф и котлета, ваниль и влагалище, эпоха и теннис, апломб и зонд, республика и ребус, парапет и бюстгальтер, мустанг и бленда, гротеск и криптография, ересь и интеллект.