Нуль

Мне страшно интересно докапываться, что «карабин» – это навозный жук, «бриджи» – буквально «ягодицы», или просто «задница», «петарда» произошла от глагола «пердеть», а «спонсор» значит «торжественно обещающий», и, таким образом, в этимологическом смысле все пионеры Советского Союза были спонсорами. Я готов плакать от тихой радости, когда узнаю, например, что «трапеза» – и «трапеция» – это всего лишь «столик», причем слово за долгую историю укоротилось, изначально же это было «тетрапеза», то есть нечто четырехногое, и, таким образом, у вкусного слова «трапеза» множество кузенов, среди них – велосипед, тетраэдр, пьедестал, фут, пеон, тетрадь, антипод, тетрациклин, футбол, педаль и даже все тот же пионер Советского Союза.

Не думаю, что я одинок в своей зачарованности словами, однако ближние, любопытные до слов, попадаются мне все реже и реже. Катаев говорил, что человека втрое больше мучает вид предмета, если он не знает его названия. Ерунда! Люди не понимают названий вещей, и это не мучает их нисколько! Семь человек из десяти скажут, что бутерброд – это «хлеб» плюс «масло». А сколько человек из тысячи объяснят, что бутерброд – это «сэндвич» из трех слов, где нет ни хлеба, ни масла, зато есть «корова» плюс «сыр» плюс «кусочек чего бы то ни было»? Думаю, нисколько! И такое незнание собственного языка ничуть не терзает «могущественных», ибо эти растения даже не знают, что они могущественные.

Между прочим, я сейчас не сказал ничего обидного: люди – это буквально «растения», ибо слово «людъ» происходит от готского «лиудан» – «расти», а «чело-век» толкуется в русском языке именно как «высшая сила».

О боже, каждый день я встречаю подтверждения тому, что люди не задумываются над словами, которые произносят или пишут.

Вчера в газете прочитал: «Скоро в Подмосковье появятся новые электрички. Вагоны будут на два метра длиннее старых, а двери – на порядок шире». Дорогой друг, писавший эту заметку, знаешь ли ты, что «на порядок» в русском языке (и при десятичной системе счисления, а другой пока не предвидится) означает «в десять раз»? Ты можешь вообразить двери электрички шириной двадцать метров?

Открываю на первой попавшейся странице книгу моего хорошего знакомого, который ударился в модную ныне боевую фантастику и считает себя одним из первых писателей в этой области:

«Чернеющая между валунами дыра выглядела довольно мрачно, походя на провалившуюся пасть неведомого чудовища».

Не говоря уже о двуударности – и стало быть, двусмысленности – слова «походя», как и куда может провалиться пасть?

У великого Фасмера: «Каприз, из французского «каприс» – то же, от итальянского «каприччо», буквально «козлиная поза» – от латинского «капер», козел, «капра», коза».

А если задуматься? Какая связь между капризом и козлиной позой? И что это такое вообще – козлиная поза? Увы, великие тоже ошибаются.

Вот, произнес фразу и понял, что она звучит плохо: увы-ве… Порой, когда пишешь, полезно читать рождающийся текст вспух. Сейчас я не пишу, а диктую, поэтому звуковые огрехи чувствуются сразу. Надо обойтись без «увы». И, кстати, без фальшивого сетования. Просто: великие ошибаются, причем довольно часто.

Для этимолога было очень соблазнительно связать каприз с «капрой», то есть козочкой. Но слово «каприччо», породившее «каприз», – другого происхождения, как ни печально мне поправлять вас, уважаемый Максимилиан Романович. Каприччо – виртуозная пьеса в вольном стиле, с неожиданными оборотами – это «капориччо», или, в два слова, «капо риччо», голова с всклокоченными, щетинистыми, жесткими волосами, торчащими в разные стороны, этакий «ежик». Точно так же в каприччо ежисто «торчит в разные стороны» мелодия, а ежик на латыни – «эрикиус», и фамилия итальянского художника Себастьяно Риччи переводится как «всклокоченный». Замечу попутно, это тот самый Риччи, на картине которого Геракл удивительно похож на роденовского Мыслителя, между тем как дистанция, разделяющая эти произведения, – два столетия.

И так далее, и так далее, и так далее.

За многие годы работы издателем я смертельно устал от редактирования. Мне безумно надоело выправлять рукописи людей, понятия не имеющих ни о самих словах, ни о том, как они должны соединяться в предложения, никогда не задумывавшихся, что означает само слово «текст». Людей, которым в голову не приходит, что, подобно тому как любое слово – фантастично, потому что представляет собой уникальный продукт истории и культуры, любая фраза – тоже фантастическая конструкция, невероятно эластичная и поразительно жесткая одновременно. «Текст» – слово латинское, оно означает «ткань», а в хорошей ткани не может быть ни узелков, ни торчащих ниток, ни сувоев, ни зацепок, ни, упаси боже, прорех.

Употребление неверного слова, даже из синонимического ряда, меняет оттенок, а значит – смысл. Изменение порядка слов во фразе меняет интонацию, а значит – смысл. Изъятие нужного слова или добавление лишнего ломает ритм, а значит – смысл.

Если заботиться о смысле, то нужно отчетливо понимать: каждое слово должно стоять на своем месте. В этом отношении – может быть, единственно в этом отношении – проза не отличается от поэзии. А ведь, кроме смысла, нужно заботиться еще о заключенных в словах образах, об эмоциях и страсти, которые несут слова. О, как же важно выразить словами страсть! Ту страсть, которая, по Пастернаку, есть слепой отскок в сторону от накатывающейся неотвратимости.

Хорошая проза – это всегда смелые и слепые отскоки в сторону, это, как писал Мандельштам, «движение словесной массы – движение стада, сложное и ритмичное в своей неправильности; настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт…». И нужно еще заботиться о подтексте, аллюзиях – прозрачных и сознательно ложных, путеводных подсказках и намеренных обманах читателя, об аллитерациях – всех этих коварных скрепах, эпифорах, зевгмах и рондо, – о чистом звучании каждой фразы, о ритме, правильном и неправильном, об ударениях – слова могут быть с ямбическими, хореическими (то есть мужскими и женскими) и, конечно же, дактилическими окончаниями, а ударение на четвертом от конца слоге часто ведет себя предательски, и это важно не только для поэзии, но и для прозы, неверный размер способен изуродовать всю конструкцию. Не говоря уже о том, что слова не должны подставлять автору ножку.

Фраза «В степи здания встречаются редко» недопустима. Объяснить почему?

Сколько лет я знаю Синицкого, столько лет читаю его повести и рассказы. Они интересны и необычны, но ужасно замусорены лишними словами и звуками.

Вот фраза – беру навскидку любую: «Пока он раздраженно слонялся по комнате, руки его как бы непроизвольно захватывали кое-что из попавших в зону досягаемости и лишенных какой бы то ни было взаимосвязи деталей». Нетрудно увидеть, как мешают фразе первое слово «пока» и последнее – «деталей»; после секундного размышления становится ясно, что «как бы непроизвольно» легко обходится без «как бы», а оборот «какой бы то ни было» вообще изымается без малейших последствий для смысла. Более того, «лишенных какой бы то ни было взаимосвязи деталей» – плохо: автор забыл, что есть слово «предметы», и не удосужился задуматься – а должна ли между ними быть взаимосвязь? Скорее всего, он хотел подчеркнуть отсутствие связи между действиями героя и предметами, но не сумел это сделать. «Попавших в зону досягаемости» – не лучше: почему не «первые попавшиеся»? Вот та же фраза: «Он раздраженно слонялся по комнате, и руки его непроизвольно и бессвязно хватали первые попавшиеся предметы…» Впрочем, убедить Синицкого, что строить фразы наобум недопустимо, мне за все эти годы не удалось.

А вот что меня всегда восхищало в Синицком – это его умение найти в своей фотографической памяти точного двойника любого человека. Когда-то он заявил, что моя жена Катя – вылитая Джейн Остин, я поначалу не поверил и даже на какое-то время выкинул это сравнение из головы. Много позже – в Англии – мне попалась на глаза в книжном магазине иллюстрированная история английской литературы. Я перелистал книгу, открыл на статье о Джейн Остин и – в буквальном смысле обомлел. С гравюры на меня – если быть точным, то не на меня, а куда-то влево – смотрела Катя, одетая в глухое платье с короткими рукавами, по моде начала девятнадцатого века. Из-под чепца выбивались смешные завитки волос.

Если бы не Синицкий, я сам ни за что не догадался бы, что мой младший сын Костя – копия мальчика с картины Пинтуриккьо. Разумеется, я прекрасно помню эту картину, но два образа никогда не совмещались в моем сознании: разные прически, отвлекающее одеяние, да и нет привычки соотносить художественные изображения с реальными людьми. Между тем у Синицкого – это даже не привычка, а образ мышления».

||||||||||

Хватит о Синицком. На пленках Сергея мне уделено немало места. Это вполне объяснимо – мы знакомы уже двадцать лет. Необъяснимо другое – хаотичный характер записей. Мысли о литературе, частные наблюдения, цитаты из литературных произведений, отвлеченные куски текста… – видимо, фрагменты каких-то авторских произведений Сергея, рассуждения на темы морали. Мне самому никогда не пришло бы в голову наговаривать такое на магнитофон.