Ню
Шрифт:
Вот… Когда смотришь на любимую женщину… Нет, не просто на любимую, а которую – остро и все время любишь… И от этого временами боишься дотронуться, прикоснуться, причинить – даже ненароком – малейшую боль, как бабочке, усевшейся на ладонь. Шевельнул пальцем и сломал крыло. А она поверила и ведь именно – тебе. Потому и уселась… …А иногда – наоборот, хочется сжать, вмять в себя так, чтобы косточки захрустели, и ее запрокинутое лицо перед глазами… Птичка-бабочка-зазноба… Непросто тебе со мной. Потому, что – книжки писать… Нет, не подарок…
– Плакса ты моя… Катька…
– Катька – ага, но не плакса. Дело как раз в тебе. Мог бы написать что-нибудь веселое, чтобы приятно читать. Смешное или, на худой конец – фэнтэзи. А ты все – про жизнь…
– Ну, я как-то на худой конец – не умею… И не про жизнь – не умею тоже…
– Но ты мог хотя бы попытаться!
– Наверное. Но зачем?
– А затем, что иначе никто книги твои читать не захочет. И что – тогда? Для чего все это?
– Ты права. Тогда и впрямь – все впустую…
– Ну вот. Теперь ты обиделся.
– Ни в коем случае. Ты ведь знаешь, что я не умею на тебя обижаться.
– Ты так говоришь – да… А я вот на тебя – могу. Запросто.
– А я все равно не
– Почему?
– Потому что у тебя веснушки. Как можно обижаться – на веснушки…
…– Леша!
– Что?
– А я знаю – почему…
– Ну, скажи…
– Потому что ты меня – любишь. Мне так кажется. Иногда…
– Пожалуй. Иногда…
– Я вот слушаю тебя, смотрю на тебя… Мы с тобой такие разные, а у нас – любовь… Хотя, наверное, и она тоже – разная, как ты думаешь?
Я смотрю на нее и… Как же она беспощадно, ну вот беспощадно – молода… Когда мы идем рядом, ее принимают за мою дочь, а меня – за ее отца. Часто… Но насколько же она иногда мудрее и старше меня. И мы оба это знаем…
– Знаешь, что… Отгадай слово. Отмирающее понятие, шесть букв. Встречается крайне редко между… почти стареющими писателями и легкомысленными порхающими существами противоположного пола… Например, бабочками…
– Ах, вот как ты обо мне? Ну что же, хорошо хоть – не бабушками. И на том спасибо… – Она закусывает губу, словно от обиды, но что-то в ее глазах… Потому что бабушкой я ее не вижу. Не быть ей бабушкой. Не быть и – все…Мы идем гулять. В последнее время мы гуляем недалеко от дома. Кислород – в специальной емкости, и ее приходится носить в рюкзаке за спиной или, прикрепив к инвалидному креслу. Но от кресла она наотрез отказалась, потому что мы любим – за руку…
Мы идем, и я тащу ее рюкзак.
– Ты похож на улитку с домиком, – смеется она.
Я улыбаюсь. Ей – своей птичке, своей Катьке…
Я несу за спиной ее кислород.
Потому что не могу отдать ей свои легкие.
Потому что у нас разная группа крови.
А все остальное…
– Нет, ну послушай, ну это невыносимо…
Катерина крутнулась в моем шикарном компьютерном кресле, и мы с ней оказались нос к носу.
– Ты пишешь, Леша, как будто зуб дерешь… Причем без наркоза. – Лицо у нее было зареванное и ужасно родное.
– Ты просто садист, понимаешь!
– Это почему же?
– Нет, это я тебя должна спросить – почему? Скажи, что было такого в нашей жизни, в твоей жизни, что ты так вот пишешь сейчас?
– Что, так плохо?
– Прекрасно! Здорово! Замечательно! Только читать – невозможно…
– Катерина, я не понимаю…
– Откуда ты все это напридумывал, Леша? Где ты такое видел? Мы же с тобой уже двадцать пять лет скоро, четверть века… Я же про тебя все, ну, почти все – знаю. У тебя совершенно обычная жизнь – и есть, и была… Успешней, чем у многих, и легче, чем у многих. Разве – нет?
– Может быть, ну и что?
– А – то! То, что не понимаю я… Ты вдруг оказался совершенно другим, незнакомым, непонятным, неизвестным. Ты и не ты. И твоя жизнь – не наша с тобой жизнь, а совсем другая.
– Ну откуда ты знаешь? Откуда ты можешь это знать? Или – я… Откуда? Что мы вообще про нее – про жизнь – знаем… Она, видишь ли, такая… Она – разная.
– Ну конечно, откуда мы можем знать? Это ты у нас – светило медицинской науки, врач милостью божьей, а я – простая домохозяйка предпенсионного возраста.
– Причем тут это, Кать. И потом – все в прошлом…
– И пусть. Но я понять хочу. Мне трудно иначе, пойми. Мы же с тобой нормально… За все это время никто не умер, не предал, не… Дети у нас… Что ты на меня смотришь? За такое надо бога благодарить…
– Так и ты пойми. Не знаю я… Может, переходный период, возраст такой подошел. Потому и смотрю…
Мы улыбаемся. И тогда я просто валю ее на диван, как будто нет этих двадцати пяти……Можно ли хотеть женщину после стольких лет, как в первый раз? Да, но как об этом рассказать… И как рассказать, что никого, кроме нее… Разве что… Но и об этом – не расскажешь. Да и нет ее уже давно на свете. Только – во мне. И пока я дышу, весь мой кислород, вся кровь моя – ей. Птичка моя… Птичка-бабочка-зазноба…
– Леша!
– Что, Катя?
– Обед готов.
– Ага, иду уже. Только последнюю строчку…
Не успел, потому, что запищал мой пейджер – и я помчался на работу.
Иногда мне кажется, что во мне живут два человека. Один из них – очень неплохой врач, который умеет быстро и – в общем-то – правильно реагировать на различные более или менее сложные ситуации. Второй – писатель, и за спиной уже… некоторое количество написанного, и даже – определенное признание, и, если хотите – соответствующее самоощущение… А вот как они, эти два человека, уживаются во мне, и как с ними обоими уживаются окружающие и близкие мне люди, у меня нет ни малейшего понятия. Я бы, скорее всего, не смог.
А еще очень интересно, когда мои пациенты превращаются в моих героев, или – наоборот. Такое случается нередко, потому что и тех и других объединяет – боль. Потому, что никуда от нее не деться, и это и есть – жизнь, что бы вы там ни говорили… А разным там философам, занятым поисками смысла жизни, я точно могу сказать – хотите понять жизнь, научитесь понимать боль. Вот и весь смысл. И не ищите…
Тут передо мной открылись ворота на подземную стоянку, и вольные размышления кончились, вызов в реанимацию – это ноги в руки, и – быстро. Не до…
Неужели есть легкие? Неужели все-таки…Закон за свою пятидесятилетнюю жизнь я нарушал дважды. Первый раз подростком, по глупости, по молодости. Не хочу об этом рассказывать, да и ни к чему. Давно это было, и у каждого из нас свои скелеты… А вот про второй раз – расскажу, потому что…
Есть такой закон в медицинской практике – нельзя, невозможно быть врачом близкого человека. Это – верно, потому, что принимать решения надо с холодной головой, а какая может быть холодная голова, когда плохо твоему ребенку или матери, или – любимой женщине… Поэтому отношения врач – пациент не должны переходить определенной границы. Не должны – и все. Если же это все-таки случилось – живые люди – ну, влюбились вы друг в друга безумно, то врачом его или ее вы быть уже не можете.
Просто. Но… А как понять, что – влюбился?
Есть симпатия, есть антипатия, есть – секс. С этим – все понятно. А если думаешь о человеке
двадцать четыре, нет, двадцать пять часов в сутки. То есть – все время и еще чуть-чуть. Разговариваешь с ним мысленно, советы даешь, оберегаешь. Это влюбленность все еще или уже – любовь? И при чем тут секс, скажите на милость.Если в ней сорок пять килограмм живого веса, и она первая в списке на пересадку легких. У нас вместо секса – кислород.
У кого бы спросить-то – люблю я ее или нет?
Впрочем, мне и так все понятно, и ответ не нужен.
Я останусь ее врачом – до самого конца…
Моя специальность торакальная хирургия. Она пришла ко мне впервые десять лет назад вместе с матерью. Прелестная восемнаддатилетняя девушка. Кистозный фиброз – только-только. Это очень поздно. Обычно болезнь проявляется много раньше – еще в детстве. И ребенок в ней растет, к ней привыкает и с этим – живет, пока… А у нее – в восемнадцать лет. И она вся внешне еще здоровая, смешливая и дурашливая. Ветер в голове. Школа – с медалью, умница, каких мало. Не повезло… В таких случаях не спрашивают, кто виноват, потому что… И что делать – тоже не спрашивают. Спрашивают, а можно ли – вообще – сделать что-то…
Тоненькая, гибкая, белокожая… Шарфик на ней был тогда. Шифоновый, яркий, то ли птички на нем, то ли – бабочки. Потому-то я и прозвал ее так – сначала – про себя – птичка-бабочка…
За десять лет много чего случилось. Хорошего ли, плохого, не знаю, как посмотреть. Но проросла она в меня, как дерево – всеми своими корнями. Прикосновениями, капризами, ласками – всем… Жизнь бы за нее…
Однажды я ей признался:
– Знаешь, Кать, а я ведь голову из-за тебя потерял…
А она… Сделала вид, что не слышала. Потому что мудрая она – и по-женски, и – вообще.А я – что же… Лечил других, старался лечить ее, как мог…
Книжки писал вечерами, дом, семья. Все, как у всех – обычно. Но в каждом моем рассказе, в каждой книге – она. То улыбка, то ветер, то шарфик ее пестрый. Птичка-бабочка-зазноба моя…
А последняя моя книга так хитро задумана… Как матрешка. Одно в другом, без конца. Чтобы мы с ней – главные герои – никогда не кончались. В любое время и в любом месте – мы и рядом. Не просто вместе, а – рядом. Чтобы не только мыслями дотронуться, душами, а и руками, и глазами… Всегда.
Вот я и пишу ее вечерами, в свободное от работы и дежурств время – отвернувшись от всего мира. А сегодня вот звонок срочный прервал, который может ей – Катьке моей – помочь. Потому что теперь помочь ей может только – чудо. Она у меня в отделении лежит уже три недели, и хуже, чем сейчас, уже не будет. Чтобы стало хуже, надо, чтобы было – потом. А его-то как раз и нет… Потом – только пустота…Тридцать лет. Здоровый, очень здоровый молодой мужчина. Летчик-испытатель. Пожар в воздухе, неудачное катапультирование… То есть, катапультирование как раз удачное. Но – не повезло… Самолет взорвался на полсекунды позже, сразу вслед за срабатыванием катапульты. Практически одновременно. И куском обшивки ему снесло полголовы. Все остальные осколки прошли мимо, не задев ни кресла, ни его самого. Дальше раскрылся парашют, и произошло штатное приземление. Парень – сирота. Родных и близких – нет. Наверняка с детства мечтал летать. И – сделал это, смог, добился своего. И положил на это жизнь – в прямом и переносном смысле…
Для Кати моей – чудо и единственный шанс, вероятность которого настолько мала… Но она его получила – из холодных, сильных рук этого парня и его неизвестных родителей. И молодой женщины, сидящей в комнате ожидания с белым лицом, обхватившей руками свой выпирающий живот, словно стараясь защитить. Нет, она не была ему женой, но разве это так уж важно для их ребенка, который скоро появится на свет… Я прохожу мимо и слышу, как какая-то женщина, обняв ее, повторяет без конца – Кать, ну, Кать…
…Она никогда не увидит тот браслет, который был на его запястье. «В случай моей смерти, прошу принять все меры для сохранения и транплантации моих внутренних органов». Он позаботился и об этом – тоже. Почему – кто знает. Но – иначе… Ей об этом не расскажет никто…
Зато – никаких особых формальностей, и его легкие…
…Бужу ее. Она совсем слабая и измученная…
– Катюша, слышишь… Проснись, милая, птичка моя, проснись, ну…
– Привет…
– Привет. Как дела?
– Лучше не бывает… А как наша книга?
– Отлично. Только одна проблема – нет у нее конца, понимаешь…
– И не надо и не надо…
– Катя…
– Что?
– У меня для тебя новость…
Она поворачивает голову и смотрит мне в глаза. А ее – пустые-пустые. А руки теребят простыню…
Больше всего на свете я боюсь, что сейчас она скажет, что устала. Такие случаи бывали. Человек устает бороться и сдается именно тогда, когда спасение – вот оно – близко. А она – Катя моя, в ней и силенок-то уже никаких не осталось…
– Ну, ну…
– Я поняла… Я готова. Только ты не плачь – если не получится, ладно? Пожалуйста. В книге-то в твоей я все равно – останусь… А значит…
Я подхватываю ее худое, невесомое тело, прижимаю к себе, вдыхаю такой знакомый и такой надоевший больничный запах.
На воле моя Катька так вкусно пахнет. А здесь – больницей, лекарствами, болью…
…Только не расслабляться. Еще – нет. Потом, потом…
На ее лице – одни глаза. Глаза и трубочки с кислородом. И еще – это выражение, промелькнувшее только что – и так давно в последний раз… Выражение – счастья. И если причиной этому – я, значит, уже не зря. Потому что мгновений таких у нее за эти десять лет – по пальцам одной руки…
Господи, если ты есть на свете…
Птичка-бабочка-зазноба…
Снег, повсюду – снег. В подъезде холодно. Наверное, я все-таки простыл. Медленно поднимаюсь на четвертый этаж, кашляю, дыхания не хватает. Точно – простыл. Нашариваю в кармане ключ, отпираю дверь. В передней темно, а из кухни – свет и запахи. Катькино царство.
На плите – кастрюля и сковородка. Все шипит и пузырится, и запах… Катя слышит мои шаги и оборачивается.
– Ой, ну слава богу… Леш, ну что долго-то так? Господи, все работа твоя. Посмотрел бы на себя.
Она чмокает меня в щеку и продолжает щебетать:
– Леш, ты знаешь, я сегодня по ошибке письмо твое вскрыла, ничего, а? Решила, что мне, а оказалось – тебе. Ты меня простишь, да?
Я опускаюсь на стул, ее слова – фоном… Хорошо бы горячего чаю с медом и баранками, и в постель. Да еще – Катьку мою под бок, и завтра чтобы выходной. Вот оно – счастье…
– Леш, на тебе же лица нет. Ты же больной, да? Совсем себя не жалеешь…