Ню

…Наконец я накормлен, напоен и уложен, Катька, на самом деле, под боком. Я обнимаю ее и просто кладу руку на нежный, податливый живот, и прижимаю к себе так крепко, словно боюсь, что она вылетит из моих объятий и из моей жизни… И вспоминаю про письмо.

– Кать, так что за письмо-то? Которое ты вскрыла?

– Из редакции, ответ про книжку-матрешку.

– И что там?

– Ничего. Ничего они не понимают в литературе…

– Они на самом деле ни фига не понимают… – я зарываюсь лицом в ее волосы. – Ну ни фига… Совсем…

И чувствую вдруг такое невероятное блаженство, которое бывает только в книгах.

Неужели это еще одна…

Книжку мою так и не напечатали. Сказали – идея хорошая, но создается впечатление незавершенности.

А мне как раз этого только и надо было – незавершенность. Разве можно нас с Катькой – завершить?

Мы же с ней не только до конца вместе и рядом, но и – после… И конца в этой истории нет и быть не может, как и в жизни…

Рука не поднимается точку поставить.Птичка-бабочка-зазноба…

Ню

1

– Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?

– Легко…

Так я познакомился с Ню.

Ее звали Аня. Ню – потому, что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее – голой, понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить – голой, принято – обнаженной, полуобнаженной… Завтра у меня обнаженка… Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее – так и было. И со всеми – после. И даже – во время. А вот с ней… Она сидела на лавочке – маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо, и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.

Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…

Я не просто ее увидел, я – подошел. Но, почему-то, вместо того, чтобы спросить, не нужна ли ей помощь или, на крайний случай, протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:

– Я хотел бы тебя нарисовать…Так все и началось…

Я звал ее по-разному, то Нюрой, то Нюшей, иногда просто – Ню. Ей было все равно. Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину – обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит… Конечно – профессия. Конечно, бывает – все. И даже нередко, но художник – это тоже профессионал, и его отношение к натурщице – отношение профессионала. И тот свет, то чудо, которое потом все мы видим на полотне, это не отражение натурщицы, как таковой, а отражение того неуловимого – нечто, которым ее наделил художник. Это не она. Это – его ощущение ее. И это совершенно разные вещи. Ну и умение это нечто – изобразить.

Ню без одежды была неописуема. Она была – невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее – так… в общем, она начинала светиться – сама.

Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем и подошел к ней, и спросил, и – услышал в ответ… Не знаю.

Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась, или ложилась так, как хотела в данный момент – сама. И в мастерской становилось светлей.

А уж если она молчала во время сеанса…

В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом – никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И на два часа я чувствовал себя равным Рембранту или Босху, или – Леонардо…

Любил ли я ее?

Я и сейчас ее люблю…

Но в тот год я, в своем отношении к ней, оставался прежде всего – художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…

Ню стала моей моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре. Моей мечтой – о себе…2

– Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…

Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.

– Ну почему – Гоша?

– А почему – Нюша?

– Так ведь ты – Аня!

– Ну, а ты?

– А я – Марк, но логика у тебя – железная. Женская логика…

Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…

Вначале она приходила редко, раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверное, тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом, продавленном диване… Как обычно. Девчонка – еще одна, только и всего…

Мне, на самом деле, было все равно и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала и вполне со знанием дела, вполне. Она как ежик была, еще до меня, иголки наружу и в свою жизнь – ни-ни… Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица – от бога, одна на миллион, а остальное… Главное и единственное – только бы она продолжала приходить. Чтобы снова увидеть игру светотени на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И – рисовать, рисовать, рисовать…Ее единственный каприз: с дороги – чай с баранками и сахаром вприкуску – чтобы похрустеть, затем сразу же за ширму, и – к станку…

А потом… С началом зимы она стала появляться гораздо чаще, причем без всяких видимых причин – наши отношения остались прежними, но… В общем, я постарался и кое-что о ней узнал. Ну, хотя бы заботясь о собственной… безопасности. Аня, как оказалось, жила с бабкой, родители умерли. Год назад бросила институт и… Что может молоденькая девчонка в ее положении, и что вы об этом не знаете. А сейчас она встречалась с каким-то… и подрабатывала в ночном клубе. По крайней мере, пластика движений у нее была от природы – такая…

За это время я сделал с нее сотни эскизов – всем, чем только возможно – от угля до пера и акварели, и два портрета маслом, в довольно необычной манере. Думаю, что в этом все дело. За манерой я потерял – ее. Настолько был уверен, что само ее присутствие на холсте и есть – чудо, что чуда – не произошло. Не случилось…

Я прислонил к стене оба портрета, а между ними поставил – ее. И раздвинул шторы…

…Пока она бегала в магазин, я изрезал их на куски. Потом мы сидели за столом, и она смотрела на меня, как никогда раньше. На этом же столе, она впервые стала – моей. Я не оговорился, мы были любовниками уже несколько месяцев, но первый раз моей Ню стала именно – тогда…

Наутро мы уехали в Крым, к морю…3

Две недели мы жили в старом, покосившемся теткином доме, почти на самом берегу. Он достался мне в наследство, и я с самого начала не знал, что мне с ним делать.

Заниматься ремонтом – слишком дорого, продавать – слишком дешево. Я называл его: теткин дом. Так он и стоял…Валялись на теплом песке, грызли семечки, покупали на рынке парное молоко и мохнатые персики. Вечером разводили костер и пекли картошку и молодую кукурузу. И – странное дело, Ню вдруг стала меня стесняться. Как только я это почувствовал, я захотел ее по-настоящему. Как не хотел женщину уже очень давно. Та чертовщина, которая возникла между нами… Не знаю, что это такое, может и…

– А маленьких чаек я называю – знаешь как? Чаинками…

– Что? Что ты сказала?

– Я говорю, что маленьких чаек…

– А-ааа…

– А ты умеешь ловить ртом виноградинки?

– Я… не знаю. А зачем?

– Как – зачем? Чтобы поймать!

– Нет, не умею.

– А я вот – запросто. Гляди.– Ню-ю-юш… Я сплю, Нюша…

…– Гоша…

– Что?

– А почему ты уже не ругаешься, когда я тебя Гошей зову?

– Привык…

– Вот и я – тоже. Если привыкну к кому – потом не отдерешь. Хорошо, что к тебе привыкнуть невозможно, а то бы я, наверное, влюбилась…

– Почему – невозможно привыкнуть?– Так ты – разный. Вот, как море. Ах, Гоша, Гоша, море ты мое…

…– Скажи… А ты часто влюблялась?

– А я все время влюблена.

– Как это так – все время?

– Вот так – все время, а что?

– И сейчас влюблена?

– Конечно.

– В кого, можешь сказать?

– Да в парня одного. Так – ничего особенного.

– Ты спишь с ним?

– А как же. Тут самое главное – обмен жидкостями.

– Это как? Какими такими… жидкостями? – сон сразу, как рукой…

– Ну… всякими. Пот, сперма, слюна… Еще – вдохновение…

– А это еще что такое?

– Что-то типа оргазма, по-вашему.

– По нашему…

– Сложно объяснить, Гоша… Да и ни к чему тебе…

Она опустила голову на подушку и прижалась ко мне так крепко-крепко, и – уснула. Прямо в старой, вылинявшей футболке. Улыбаясь.А я – только под утро…

…Луна глядела на нас потому, что на море ей уже, наверное, надоело.

Ню лежала рядом – обессиленная и нездешняя. И улыбалась как-то – вовнутрь.

А мне вдруг страшно захотелось узнать, о чем она думает, когда, как сейчас – сразу после…

Прежде мы никогда не спали вместе, в одной кровати рядом. Мы спали друг с другом, но – в другом смысле, по-другому. А когда – засыпать и просыпаться…

Я подумал, что рай, очень может быть, существует…Когда она перестала быть для меня – обнаженной натурой? Телом? Ню?

Иногда, сразу – после, мы болтали.

…– Гош, скажи… А вот ты, когда портреты мои резал…

– Ну?

– Ты сильно… переживал?

– Переживал…

– А как?

– Что – как? Переживал и все.

– Понимаешь, об этом лучше говорить…

– О чем – об этом?

– О смерти…

– О смерти? А кто умер? Не мы с тобой – это точно…

– Картины. Ты же их – убил. Значит, они умерли. А тех, кто умер, надо вспоминать, иначе они умирают на самом деле…

Я поворачиваю к ней голову и вижу только ее силуэт на фоне ночного неба. Ну вот – откуда у нее…

– Ты же не хочешь, чтобы они умерли – совсем?

– Наверное – нет…

– Тогда – говори…

– Ну… Как тебе объяснить… Было два момента. Первый – я никогда раньше не работал в такой технике. Очевидно, это в какой-то момент стало доминировать, а я не заметил. И получилось – техника ради техники… Это, конечно, упрощенно, но тем не менее… И потом – это не главное…

– А что – главное?

– Пожалуй, излишняя самоуверенность… Вот… ты приходила, позировала, я на тебя смотрел… Иногда – просто смотрел, даже ничего не делал, ни одной линии, ни одного мазка – ничего… Я тебя – впитывал, понимаешь… Ну, вот… Мне когда-то давно попались стихи, там строчка была такая, я ее запомнил. «Твоих мелодий гибельная суть, твоих шагов ленивое начало…» Лишь когда ты в меня входила и наполняла меня, и твои мелодии начинали звучать, и я слышал эти шаги, я принимался рисовать. И однажды мне показалось, что в этом уже нет необходимости, что ты во мне – всегда, что я могу в любой момент, не глядя, передать этот свет – тебя и из тебя. И эту твою мелодию… Иллюзия… Мне показалось, что я до конца познал то, что познать нельзя. Свет – неисчерпаем. Но оказалось, что и ты неисчерпаема – тоже… Слишком сложно, да?

– Послушай, Гоша… А хочешь, мы это повторим, ну, еще раз. Я тебе помогу, подскажу…

– Ты – мне? Что ты можешь подсказать?

– Что надо сделать, чтобы все получилось.

– Да? И что же?

– Ты должен… сам меня раздеть. Попробуй – раздеть меня – сам. Вот увидишь…

– Как ты сказала? Раздеть?

Но Нюша уже спала…4

Я все никак не мог на нее наглядеться. Вот – просто…

Даже подглядывал, надеялся увидеть нечто такое, чего еще… Потому что было всегда – мало.

Она была невысокого роста, ямочки на щеках, румянец, совершенно беззащитные плечи. Копна каштановых волос. И, самое главное, у нее были потрясающе правильные пропорции тела. Она вся была как золотое сечение, идеальная соразмерность во всем, и необыкновенный, только ее – оттенок кожи. А если до нее дотронуться. Положить на нее ладонь. Провести по ней… Порой мне было жаль, что я не скульптор, только потому, что передать не просто форму, цвет, тепло, но – чудо прикосновения к Ню…

Как-то раз она уснула на берегу, а к ночи у нее подскочила температура – она, конечно же, обгорела. Порывшись в теткиных шкафах, я нашел какую-то, на мой взгляд подходящую мазь, перевернул ее, сонную, на живот и стал осторожно натирать ей спину и плечи. И вдруг поймал себя – на нежности к ней. В эту секунду Ню – кончилась. Или наоборот – началась…

…Утром, двигаясь на мне, она наклонилась и поцеловала меня в губы, и произнесла только одно слово:

– Марик…Мы начинались вместе – Ню и я…