Облака и звезды
Шрифт:
В привычном ожидании томится наш Потап Михайлович. Он забыл дома книжку и скучает в тени «козла».
— Мы больше не оставим вас, Потап Михайлович, — вежливо утешает Крыжановский, — сейчас свернем на отличную дорогу. Сами увидите.
Отличная дорога в лесу? Откуда? А она — бывшая воровская. В царское время такими дорогами крестьяне вывозили тайком срубленные дубки.
Это уже после Петра Алексеевича. Он-то любил лес, берег. Петровы указы охраняли «все дерева, годные на важное употребление на суше и на море». Дуб, ильм, вяз, ясень, мачтовая сосна были объявлены заповедными в расстоянии от рек больших на сто, от малых — на пятьдесят верст и назначены только для потребностей флота. Закон карал смертью каждого, кто рубил корабельное дерево, все
Петр Алексеевич не только запрещал зря рубить ценный лес, наказывал он лес сажать. В письме Азовскому губернатору Толстому читаем: «Тако ж предлагаю, что б на Таганроге в удобных местах насаждать рощи дубов или хотя иного какого дерева. Тако ж подале от города несколько десятин посеять желудков для лесу же».
И поднялась на краю Таганрога Петровская дубовая роща.
В неустанных трудах и заботах о благе «любезного отечества» Петр Алексеевич находил время, дабы вспомнить о «желудках», кои надлежит «посеять для лесу же» в далеком, степном, безлесном Таганроге.
А что ж Шипов лес, Петров любимец, «Золотой куст» России? Ему при нерадивых наследниках Петра пришлось худо. Екатерина Вторая разрешила частным владельцам рубку корабельного леса. Поелику же границ меж казенными и частными лесами зачастую не было, началось великое истребление всех российских дубрав.
Теперь в Шиповом лесу дубов Петровского времени нет ни одного. А могли быть! Остались лишь немногие старики, взошедшие в тысяча восемьсот десятом году. Им всего полтораста лет. Это не старость. Это пора жизненного расцвета дуба.
Долго, очень долго без удержу гулял топор в Шиповой дубраве.
Несколько приостановить лесное разорение удалось лишь в 1838 году, когда появилось министерство государственных имуществ. Тогда-то и были перепаханы воровские дороги.
— А что ж дорога, которую вы посулили Потапу Михайловичу? — спрашивает Шаповалов. — Она не перепахана?
— Я сказал ведь — она бывшая воровская. Ныне же это весьма удобный тракт для автотранспорта нашего леспромхоза.
Шаповалов невесело усмехнулся.
— По-прежнему достается Шипову?
— А он привык. После Петра ему всегда доставалось, все двести пятьдесят лет.
Поразительна эта сила, это упорство, жизнестойкость леса! За века своей исторической уже жизни древний лес и вымерзал, и усыхал, и горел, и валился под топором. Бывало, что сводили его почти начисто. Сейчас еще пузевские старожилы помнят: через лес от Красного кордона было видно Ливенскую церковь. Ливенка — по ту сторону Шипова, на западной окраине. Теперь, правда, церковь скрылась за деревьями. Только вот надолго ли? За всю свою историю лес по-настоящему отдохнул от топора совсем недавно — в 1948 году, когда был объявлен заповедным. Пять лет передышки. Потом министерские вершители лесных судеб рассудили: «Лесу вредно быть заповедным. Стоит на корню без пользы. А леса зачем растут? Для топора. Любоваться природой можно в парке». Недосмотр быстро исправили: Шипов лес «раззаповедили», и поселился в нем леспромхоз. Опять рубят. И старые лесные дороги снова пригодились. Движение на них не в пример прошлому — открытое, оживленное.
— Прошу вас, Потап Михайлович, свернуть налево…
Вот она, дорога. Не былой потаенный узенький проселок — мужицкой телеге впору проехать, нет, это плотно утрамбованный лесовозами широкий тракт. «Козел» наш катит как по асфальту. Из-за поворота тяжело выползает лайнер. Кузов длинный, метров на семь, нагружен доверху. Крепкие, многолетние дубы срубили, обезглавили, четвертовали. Тридцатиметровые могучие дерева, распиленные, наваленные друг на друга, тихо следуют в свой последний путь. Кое-где на стволах остались веточки. Крупные, со звериную лапу, еще живые листья чуть вздрагивают.
Потап Михайлович сбавляет ход, и мы долго смотрим вслед лайнеру.
— Хочется снять шапку, — тихо говорит Андрей Андреевич.
Крыжановский отвернулся, молчит. Каково-то ему сейчас? Всю жизнь отдал этим обезглавленным, четвертованным дубам…
Вскоре показывается
второй лайнер.Высокие были дубы, теперь — длинные… Возить их и возить…
Долгие годы по вершку, кольцами, откладывалась древесина, дубки медленно подымались ввысь, к солнцу, набирали силу, стойко переносили и лютую стужу, и степной зной. И вот уже валилась наземь шапка, когда смотрел человек на их вершины. Они окрепли, корни глубоко ушли в землю, стволы — каменно-твердые, коричневые колонны — не качались даже на сильном ветру. Завоеванная в тяжелой борьбе долгая жизнь была им суждена. И тут приехал на мотоцикле лесотехник, не спеша закурил, окинул взглядом дубы, краской сделал смертную метку — «Р».
— Этот, и этот, и еще тот…
Потом пошли в дело электропилы, топоры. Потом потащили поверженные деревья трелевочные тракторы, волокли по молодой поросли, по только-только поднявшимся дубкам.
Медленно едет наш «козел» по бывшей воровской дороге. Вот и вырубка. Отсюда их возят. Штабелями сложены срубленные ветки, аккуратно сложены — крупные отдельно, мелкие отдельно. Большие разлапистые листья не скоро увянут. Они сильные, полны соков. «И вся дубрава зашумит широколиственно и шумно…» Этой дубраве больше не шуметь…
Но дуб — не тополь, не клен, не береза, он может жить вдвое, втрое, вчетверо дольше. И усмирять суховеи, и сохранять влагу в земле, и мешать смыву почвы, росту оврагов, обмелению рек. Прекрасное, почти вечное дерево — дуб. Дубрав у нас меньше малого — всего один процент от общей площади лесов Советского Союза. На какую долю процента уменьшилась эта площадь сегодня?
Слава богу, миновали вырубку — лобное место «Золотого куста». Едем дальше, в лесную глубь. Срубленные деревья не воскресить. Надо подумать о смене тем, кто сегодня ушел из дубравы. Где-то сказано: «Срубил дерево — посади два». Но чтоб срубить, нужны минуты, а посадить, выходить, вырастить? «Посади два…» Бумага все терпит…
Как сажают дубы в Шиповом лесу, как подрастает здесь «племя младое, незнакомое»?
Посадки. Возобновленная дубрава. Густая. Только ближние дубки можно различить. Чуть дальше — уже мельтешат, сливаются в сплошную чащу. Идем в глубь ее, на каждом шагу обходя крепкие молодые дубки. Все они выросли из желудей. Семенное возобновление — самое сильное, дает наилучше развитые деревья. Дуб плодоносит щедро. В урожайные годы ветки желты от желудей. На одном дереве тысячи и тысячи. Но вот спелые желуди опали на лесную подстилку. И тут ополчаются на них враги. Их множество. Твердую кожуру желудя сверлит долгоносик, поедает плодожорка, но главное — мыши. Они пожирают опавшие желуди, вырывают посеянные. Под пологом старого леса на одном гектаре в богатый мышью год обитает до четырех тысяч грызунов. А ну, дубрава, попробуй напастись на этакую прорву! Но вот уцелевшие желуди проросли, выгнали ростки. Их очень много — в хороший год до ста тысяч на гектаре. И тогда мыши делают второй заход — объедают у ростка крупные сочные семядоли. Гибнет до половины всех всходов.
— А можно бороться с мышами?
Крыжановский машет рукой.
— Трудно, очень трудно. Пробовали всячески — травили керосином, соляной кислотой, дегтем, формалином, скипидаром, карболкой. Даже пускали в ход настойку нюхательного табака. Это уж с отчаянья… Мыши обходят все приманки и поедают только свежие желуди. Недаром в Библии мыши — одна из казней египетских. К счастью, количество мышей не постоянно. Иной год их немного. Тут уж раздолье для молодых всходов.
Но вот будущий могучий дуб наклюнулся, отбросил прочь кожуру. Не нужна больше кожура. Что же теперь нужно дубу-младенцу? Еще вчера нуждался он в воздухе, влаге, тепле. Сегодня ему необходим еще и свет, прежде всего свет. Ведь дубок уже зеленый, может поглощать углекислоту из воздуха, превращать ее в крахмал, как и подобает каждому самостоятельному растению. Но, кроме света, дубу по-прежнему необходима влага. И побольше, чем желудю. Тут и возникают новые трудности. Влаги подчас недостает — ее перехватывают взрослые дубы. У них корни вон какие: пронизали вокруг всю почву.