Обнаженность

Последняя неделя его пребывания в Москве и расставание, к которому я не была готова.

Его официальный график был заполнен и рассчитан поминутно: прощальные ужины, банкеты, служебные и семейные обязательства, встречи. Наше общение свелось к обмену пламенными, любовными и трогательными сообщениями.

"Ты самое милое создание на этом свете. Ты всегда в моих мыслях".
– было последним сообщением, отправленным с его московского номера за день до отъезда.

Он уехал. Мы не дали друг другу обещаний, которых не могли исполнить. Не было и душераздирающего прощания, что возможно, было и к лучшему, ведь я не смогла бы, просто не смогла бы выдержать встречи с ним, зная, что она будет последней. Зная, что после того, как мое тело вновь войдет в эйфорическое и зависимое состояние во власти его объятий, мне придется отпустить его. О, нет! Это было для меня слишком большой мукой. Такой сильной, что даже думать об этом моменте вызывало острую боль в моем теле и слезы бесконтрольно лились из моих глаз. Моя кожа навсегда впитала и запомнила его прикосновения и сладкие моменты наших встреч, и именно так я хотела его помнить.

Работа в редакции стала моим спасением - она отвлекала меня от мыслей о нем, освобождала от душевных страданий и позволяла мне реализовать мою страсть в новой сфере - в литературе.

Страницы романов поглощали мое существование, перенося меня в яркие сценарии различных эпох. Персонажи оживали, втягивая меня в свои интриги, в мир, который каждый может видеть своими глазами, своими мыслями, своими идеалами. Этот мир - он всегда красив, радужен и в нём всегда находится место для чувственного и хрупкого создания.

Возможность выражать свои мысли на бумаге или уходить с головой в чтение меня не только успокаивала, но и влюбляла.

Я помню, как я почувствовала это впервые. Тогда мне было не более 15 лет. Мое хрупкое, еще детское тело, впервые испытало на себе влечение, которое я называла тогда "безумной любовью" к молодому учителю французского. Ему было около 30. Я даже попыталась обыграть родителей, инсценируя сложность усвоения грамматики для того, чтобы они пригласили его на индивидуальные уроки. Как родители, так и растерянный учитель были уверены в том, что мое знание французского на тот момент было гораздо выше школьной программы, но я была убедительна, к тому же, стремление к познаниям всегда приветствовалось в нашем доме.

И вот, на наших уроках “t^ete– `a-t^ete”, на которых я, вместо внимания к уже более чем знакомой мне грамматике, представляла его, вернее, себя в его объятиях… и внутренности мои щекотало. Музыка играла в моей голове.

О, как я хотела поцеловать его! Поцеловать и капитулировать на край света! Тогда я впервые почувствовала эту, почти приятную боль в моей правой ладони, которая появлялась каждый раз, когда я думала о нём и которую я испытывала и сейчас.

История закончилась лишь долгими прогулками по парку после наших уроков французского. Но он оставлял мне нежные, граничащие с ответным признанием сообщения в художественно-чувственных, коротких произведениях, написанных мной и исправленных им, которых у меня было в тот момент несчитанное количество и которые я до сих пор храню за бесконечными страницами французских романов, ровно расставленных по книжным полкам в моей комнате.

Именно так началось мое увлечение литературой. И именно этим я пыталась отвлечь себя и на этот раз. Мне было жизненно необходимо полностью погрузиться во что-то, что могло бы вновь пробудить во мне это щекотание, эту радостную иллюзию, которой я жила, и воспламенило бы во мне ту же жгучую страсть, которую я испытывала к Нему - к мужчине, который находился теперь по другую сторону океана.

“Вновь почувствовать страсть или умереть!”- вот, каким был мой новый план выживания.

По утрам я ходила на лекции, а в полдень - запиралась в кабинете редакции, полностью погружаясь в работу... и в чтение.

Гордон в то время находился в жестком расписании. Он сопровождал делегацию британской прессы для освещения какого-то важного московского события. В кабинете бывал редко и оставлял нагроможденные стопки статей на моем рабочем столе, обклеенные стикерами с пометками и комментариями. Эти пошатывающиеся бумажные сооружения были настолько хрупки, что любой порыв ветра мог обвалить кучи бумаг, под которыми меня не нашли бы никогда. Что уж говорить о потере ценного времени, которое я тратила на их классификацию.

Но даже это меня не раздражало… Я с радостью оставалась в редакции до поздна, перебирая статьи, которые теперь мне доверялось не только классифицировать, а также проверять на ошибки и иногда даже предавать первой редакции. А затем, спрятав себя за высокими стопками, погрузиться в безвременное, безпространственное чтение всем своим существом.

Мой мобильный телефон хрип от звонков друзей, встреч с которыми я на тот момент избегала. Мне совсем не хотелось давать объяснений и уж точно не хотелось добавлять драмы последним событиям. Избегала я также и долговременного присутствия дома - родители задавали слишком много вопросов. Редакция стала единственным местом, в котором не требовалось давать объяснений плохому настроению, ни выслушивать жизненных советов.

Одним поздним вечером, когда я находилась в кабинете, погруженная в чтение за бумажными “небоскребами”, Гордон вернулся в редакцию.

– Как это? Ты еще здесь?
– послышался его удивленный голос.

– Я… еще не закончила...
– тихо ответила, пытаясь найти объяснение моему позднему присутствию в кабинете.

Я быстро припрятала ногой литературный шедевр, в который была втянута.

– Невероятно! Сколько же ты уже здесь сидишь?
– спросил он.

Гордон взял с моего стола кофейную чашечку и наклонил её к себе. Долго и неподвижно стоял, всматриваясь в то, как кофейная гуща медленно, почти незаметно растекается по дну. Видимо, так он определял время, которое это когда-то называемое "кофе" прибывало в той самой чашке.

– Невероятно!
– повторил он, продолжая всматриваться в мелкие предметы, окружающие меня.

Вдобавок, он стал подозрительно на меня посматривать, как инспектор, расследующий обстоятельства преступления в его любимых британских детективных романах.

– Ты домой когда поедешь?
– спросил он с долей недоумения в голосе.

Я пробурчала что-то невнятное и вновь попыталась уткнуться в бесконечные страницы неотредактированного материала.

– Пойдем!- произнес он.

Напомнив мне отца, он схватил меня за локоть, поднял с кресла и стал натягивать на меня мой плащик.

– Оставь все это! Эти страницы никуда не убегут за ночь! Они никому не нужны - Rubbish! – добавил.- Пойдем, пойдем, я доставлю тебя домой! Несносный ребенок!

Он вывел меня из здания и посадил в машину. Я молча пристегнула ремень и скрестила над ним руки.

Гордон ехал спокойно, только искоса посматривал на меня, не поворачивая головы. Он не произносил ни слова, подавляя в себе любопытство.

Автомобиль Гордона нарушил ночное спокойствие нашего московского двора, ярко осветив его, и остановился.

Еще один день, выжив который я стала сильнее, подошел к концу, подтверждая мудрость старой пословицы: "То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее".

ГЛАВА 18.

Немного преодолев первую, мучительную боль разлуки, я наконец вернулась к встречам с друзьями и даже позволила себе развлечься, собравшись забежать на вечеринку, организованную по очень специальному случаю.

Среди недели Мстислав собрал в своей квартире друзей и однокурсников на премьеру короткометражного фильма, который они, в качестве проекта в рамках программы актерского мастерства, снимали группой студентов. В фильме он был главным действующим лицом, закладывая, таким образом, первый камень в начало своей актерской карьеры.