Обречённые. Том 1
Шрифт:
Потом сапоги стали гулко бить в пол, а сам пол стал покатым и плавно поднимающимся кверху. «Труба!» — догадался Пак. Это и правда была огромная, способная вместить броневик, труба, отзывавшаяся металлическим гулом на каждый шаг. Запахло ржавчиной. Но препятствий в трубе не было, можно было идти и в полной тьме. Разветвлений не встречалось, заблудиться Пак мог не бояться. Вдобавок подъём радовал, дарил надежду, что по трубе можно добраться до поверхности. А расторопный че… мутант наверху не пропадёт…
Неизвестно, отчего ему вдруг вспомнился Отшельник… Сперва он считал пещерного карлика с огромной головой непонятным чудиком да отщепенцем, потом — фокусником и обманщиком. А ведь если б не его помощь, Пак никогда бы не стал собой нынешним — хотя бы потому,
Если честно, Пак даже не представлял себе, как найти мудреца без его помощи. А надеяться на помощь не приходилось: все дни, прошедшие со дня боя за столицу, мыслеречь карлика ни разу не зазвучала в голове. Да и прошлая встреча с мудрецом состоялась совсем в другом месте, не так уж далеко от границы Подкуполья. Вспомнилась подземная река, вода почти тёплая, купайся — не хочу. Тогда инвалид Хреноредьев чуть не утонул: «У мене комплек-цыя неа-дык-ватная». И железная ржавая дверь подсобки совсем не напоминала лаз, ведущий в крошечную пещерку, в которой… И всё-таки Пак протиснулся внутрь. В ноздри тут же ударил знакомый каждому подкуполянину запах пойла, он подсказал, что Хитрец на верном пути. Пак никогда его не пробовал, а теперь, наверное, и не попробует, вряд ли «туристы» ещё не отключили краники. А если и не отключили — он не возьмёт отраву в рот. По крайней мере, до победы.
Первый раз Пак бесцеремонно вломился в жильё мудреца, расшвыривая баночки, вёдра и бочонки с пойлом. Теперь он старался ничего не повредить, осторожно обходя сосуды с прозрачной отравой. Он больше не доставит старику неприятностей.
— Отшельник! Отшельник! — позвал Пак.
Гробовая тишина. И мгла. И запах. Теперь к запаху пойла отчётливо примешивался душок мертвечины.
Нащупав какую-то тряпку, Пак опустил её край в ведёрко с пойлом, и, прислонив ствол, выстрелил одиночным. Пламя приобрело странный синеватый цвет, но мглу в пещерке худо-бедно развеяло. Теперь наделённый острым зрением, не испорченным за книгами и инфоцентром, подкуполянин мог рассмотреть неподвижное тело с непропорционально огромной головой, бессильно скорчившееся на столе. Милосердная полумгла скрывала, что мудрец мёртв уже не первый день, не давала рассмотреть распухшее, мертвенно-синее тело, которое давно не теплее окружающих камней, выпученный остекленелый глаз, потёки крови из порванной ржавой иглой вены. Подземный холод надолго задержал процесс разложения, и в полутьме, да когда слабый ветерок уносил вонь мертвечины, казалось, что Отшельник спит. Но Пак уже учуял запах, да и огромная голова, помнится, при жизни светилась.
«Теперь ты будешь один. Всегда один». Пак никогда не был сентиментальным, он привык воспринимать жизнь по принципу: «День прошёл — ну, и хрен с ним». Но сейчас, первый раз в жизни, Пак почувствовал, что по сердцу будто прошлась тупая пила. Под глазами, всеми четырьмя сразу, стало мокро. Хотелось выть, раздирая неподатливую землю клешнями, хотелось разнести к такой-то матери весь этот дерьмовый мир, в котором всякой дряни жить легче, чем добрым и мудрым. Он только не знал, как это сделать, наверное, это мир и спасло.
«Всегда один…» Отшельник пожертвовал ради него жизнью, внезапно сообразил Пак. Он мог ещё немного пожить, если б не сгорел в непомерном напряжении, помогая ему, Паку, в безнадёжной битве. Он тоже сражался, по-своему, но насмерть — и до конца. Но он умер — а Хитрец Пак остался жить. И несделанное дело всей непомерной тяжестью легло на плечи. Отшельник мог научить, как управлять тарахтелкой, мог объяснить, что происходит, мог сделать непобедимым, хотя бы совсем ненадолго. А что может он сам? Разве что прикончить нескольких забарьерцев, прежде, чем пули вышибут Хитрому Паку мозги… А надо-то сделать больше, неизмеримо больше.
Нет, конечно, все эти красивые слова тогда не пришли в голову. В голове царила каша из безмерной усталости, ненависти, горя и отчаяния. Но в этой каше раз
за разом всплывали два роковых слова.ВСЕГДА ОДИН.
Что ж, это навсегда, и ничего уже не исправишь. Только одно держало Пака в опустевшей, будто умершей вместе с Отшельником подсобке. Пак наклонился над земляным полом, пытаясь рыть слежавшуюся землю клешнёй. Клешня царапнула по кафелю, а там, где плитки отслоились, со скрежетом скользнула по цементу. Тогда Пак осторожно поднял стол с мёртвым телом — и понёс к дальней стенке. Под столом, на столе, друг на друге Пак расставил все ёмкости с пойлом, какие нашёл. Какие-то тряпки, доски, обломки чего-то пластмассового, Пак пощадил только исписанные бумаги — сжечь то, что, может быть, писал Отшельник, было выше его сил.
Когда он закончил труд, настал черёд последнего ведра — того самого, в которое опустил тряпку, сделав лампу. Пак вынул самодельный фитиль, полил труп пойлом — и, резко отступив назад бросил тряпку в крайний горшок. Пламя загудело, заревело, быстро набирая силу, потом одна из банок с грохотом лопнула, и неистово ревущее пламя скрыло Отшельника. Пак смотрел на пламя, не отрываясь — до того мига, когда погас последний отблеск огня, и снова воцарилась мгла. Затем встал и, шатаясь, как пьяный, зашагал во мрак.
Глава 9. Ночная бойня
— Эрхард, Гугняву убило.
Мэтхен поднял отяжелевшую, будто налившуюся свинцом, гудящую голову. Надо же, лениво ворочалось в голове, а день-то прошёл! Свинцовый рассвет успел смениться таким же свинцовым закатом: обычное дело для Подкуполья. Всё остальное изменилось разительно, будто по какому-то недоброму волшебству.
За бесконечно долгий день завод превратился в необозримый каменный хаос, из обломков стен и оплавленного бетона тут и там торчали столь же покорёженные и оплавленные прутья арматуры. Местами в завалах что-то горело, взрывалось, со смогом мешался едкий, жирный чёрный дым. Тут и там камень уступал место изуродованному железу — догорала поражённая бронетехника. Воздух, насыщенный смрадом горелой резины, пластмасс, сожжённой взрывчатки, казался густым, почти осязаемым, в нём начисто терялся ещё один, самый страшный запах горелого мяса. Не всем, далеко не всем, кто был в забарьерских машинах, повезло выбраться.
— Как — убит?
Петрович устало приземлился в воронку от ракеты — и бережно опустил на обломок плиты тельце. Мохнатый крошечный человечек был жутко изуродован — крупный осколок, войдя в плечо у самой шеи, пропахал тело вдоль, почти разорвав надвое вдоль. Запачканную, в саже и подпалинах, шерсть пропитала кровь.
— В воронке его нашёл, у провода. Похоже, ракетой накрыло, провод порвало. Провод он соединил, но когда выбирался — вот…
Мэтхену вспомнилось, как Гуг по слогам читал первую в своей жизни книгу. Он был лучшим учеником импровизированной школы — кто знает, кем бы он стал, если б не сегодняшний день… Кем могли бы стать все, кто погиб в развалинах завода? Теперь никогда не узнать. Остаётся подумать о живых.
— Велики потери? — А это уже Ярцефф. Капитан устал, но выглядит довольным: наверное, на него одного пришлась четверть всех потерь забарьерцев. А если считать погибших вне завода — так и три четверти…
Уроки Ярцеффа не пропали даром. Как только стихла стрельба, чужаки оттянуись в разрушенный посёлок, командиры взводов и отделений устроили перекличку, а когда узнали, сколько народу у них осталось под рукой, доложили Мэтхену. Оставалось сложить цифры — и доложить безрадостные новости командованию.
— Семьдесят пять погибло, восемнадцать пропали без вести, сто пятьдесят два ранено, — ответил он. — Держать оружие способны девяносто два. И с боеприпасами плохо, к танку восемь снарядов осталось, а выстрелов к гранатомётам всего несколько.
— Горючего — тоже на одну полную заправку, — добавил Петрович. — Потом танк придётся бросить. Или взорвать…
— Чего и следовало ожидать, — подвёл итог капитан КСО. — Без граников и танка завтра нас в клочья порвут. И не думаю, что теперь они будут к нам добрее, чем утром…