Очень странные миры

– Тоже не бог весть что, – усмехнулся Тиссандье. – Я имел в виду, что вам, как знатоку… гм… Чужого Разума, не место на Старой Базе, где швартуется каботажный космический флот человечества. Эта бухта мелковата для вас. Мне же, апохронику, самое место на Земле, в заповеднике для слоновых черепах или, там, других каких-нибудь реликтов.

– Э… м-м-м… – заволновался Хельмут и сразу сделался похож на буриданова осла, которому вдруг подкинули третью охапку сена.

– Апохроник – это, друг мой Вепрь, не болезнь, – поспешил успокоить его Тиссандье. – Это констатация факта. Я пережил свою эпоху на два с лишним века. Я выбился из собственного времени. Мне пятьдесят шесть лет…

– …как одна копеечка, – ввернул Кратов.

– …но живу я спустя двести девяносто, кажется, лет после того, как явился на свет божий. Таких людей, как я, в ученых кругах называют «апохрониками».

– Я этого, кстати, тоже не знал, – заметил Кратов. – Но, наверное, вскорости догадался бы.

– Вот видите, и я чем-то обогатил ваш лексикон. А «копеечка», полагаю, какая-то мелкая русская монетка?

– Точно, un kopeck! – с удовольствием промолвил Кратов.

– Для ксенолога вы недурно владеете французским, – похвалил Тиссандье.

– Еще бы, – ухмыльнулся Кратов. – Одна из моих жен – француженка.

– Одна из… – начал было Тиссандье слегка озадаченно. – Впрочем, это ваша проблема, chanceux. [5]

Они гулко чокнулись кружками.

Хельмут, зарычав, удалился в противоположный конец бара, где с остервенением принялся возить извлеченным из кармана комбинезона полотенцем по стойке. Если в его голове и помещались какие-то мозги, то сейчас они, по всей видимости, кипели и пузырились. Впрочем, его видимая ярость и гроша ломаного не стоила: было совершенно очевидно, что ничего он так не желал, как дальнейшего участия в этой странной беседе.

5

Везунчик (франц.).

– Мне как натуральному апохронику, – продолжал Тиссандье, – вроде бы подобает вести оседлый образ жизни в каком-нибудь не тронутом ветрами перемен местечке вроде старой Женевы, сибирской глуши или техасской прерии. Оттуда я мог бы совершать краткие вылазки в окружающий меня дивный новый мир и удивляться произошедшим в мое отсутствие метаморфозам. Прогресс науки, свобода нравов и простота отношений… та же polygamie… на каждом шагу инопланетяне, какие-то странные синтетические люди… впрочем, мы в своих меланхолических прорицаниях вообще ожидали встретить в собственном будущем этакую Империю киборгов, но, на счастье, сильно преувеличили экспансию нанотехнологий… Да, а окружающие вроде вас изнывали бы от заботы обо мне, испытывая по отношению к несчастному апохронику сложные чувства. Я был бы для ВВС неиссякаемым источником умиления и одновременно сарказма.

– Чепуха, – возразил Кратов. – Кто вам наговорил такой ерунды?

– Ну, мы же не знали, что наши мрачные прогнозы окажутся полной ерундой, как в случае с тотальной киборгизацией. Например, я опасался, что ко мне станут относиться как к экспонату Тауматеки. Волшебное, должен заметить, местечко эта ваша Тауматека! Не вылезал бы оттуда… Мы все опасались. Некоторые опасаются до сих пор. Не каждому достанет решимости нырнуть с десятиметровой вышки в бассейн, даже не зная, что туда налито – вода, пиво или серная кислота.

– А то и вовсе ничего, – подал голос из своего угла Хельмут.

– И что же там оказалось, в бассейне? – спросил Кратов.

– Ну, в основном все же пиво, – серьезно ответил Тиссандье. – Я нашел работу по душе. Живу по преимуществу здесь, на Старой Базе. Прыгаю кузнечиком по Солнечной системе, от Меркурия, который со времени моего отлета почти не изменился, хотя и сильно выгорел, до Морры, о приятном присутствии которой в числе других планет мы в ту пору даже и не подозревали.

– «Морра» – это жаргон, – поправил Кратов. – Официально четырнадцатая планета называется Мормолика. И, насколько мне известно, после Беренса и Бартенева там вот уже лет сто никто не высаживался.

– Про Морру это так, для красного словца… На Земле я бываю редко, такими же напрыгами. Что меня поразило сильнее всего, так это стремительность, с какой я привык к вашему миру. Поразило, озадачило и слегка испугало.

– Неужели? – удивился Кратов.

– Видите ли, коллега… Изменилось не так уж и много. А то, что изменилось, или то, что было для меня совершенно новым, оказалось очень понятным и разумно устроенным. То есть спустя короткое время я уже и представить не мог, как раньше обходился, например, без гравитра и постоянно нуждался, например, в кредитной карточке. У меня… да и не только у меня, впрочем… создалось впечатление, будто в какой-то момент, пока нас не было, человечество вдруг остановилось на месте. Словно решило нас подождать… В своем развитии человеческая цивилизация не унеслась в недосягаемую даль, как можно было бы предположить, а осталась неизменной, хотя и чуточку другой, этого не отнять. Словно из нее чудесным образом, почти искусственно, убрали все прежние недостатки. Ну, может быть, добавили новых, которых я пока что не приметил… Как это вам удалось? И, главное, почему?

– А вы почитайте историю, – посоветовал Кратов. – Первая техногенная катастрофа, вторая техногенная катастрофа… все это, кажется, приключилось за время вашего отсутствия.

– Я читал, – поморщился Тиссандье. – Эти ваши катастрофы, вопреки грозным своим названиям, в наше время не пробились бы даже на вторые полосы газет.

– Тогда поговорите с живыми историками. Никто вам не откажет… Уверяю, вам нарисуют весьма экспрессивные картины возникших в ту пору перед человечеством вызовов и угроз. Может быть, именно эти обстоятельства и породили на свет некий глобальный инстинкт самосохранения, отсутствие которого так мешало человечеству. То есть иногда тормозило, а иногда и подстрекало к самоубийственным решениям.

– Да, да, я помню, – саркастически промолвил Тиссандье. – Наука и религия заключили пакт о ненападении. Учреждена была Академия Человека. Странная, кстати, организация. Без реальных рычагов управления человеческим Сообществом. И в то же время авторитет ее неоспорим, а к рекомендациям все отчего-то внимательно и благоговейно прислушиваются.

– Это потому, – пояснил Кратов значительным голосом, для весомости воздев указательный палец, – что рекомендации сии разумны и направлены на достижение всеобщего блага. Выспренно звучит, не так ли?

– Еще и как! – подтвердил Тиссандье.

– Но когда-то же у человечества должно было появиться разумное управление! Не все же время ему массово сходить с ума и пожирать себя изнутри. Хотя для этого понадобилось несколько раз кряду его как следует напугать.

Тиссандье задумчиво припал к своей кружке.

– А еще, – объявил он вне всякой связи с прежней темой, – некоторые ваши новомодные словечки меня сильно раздражают!

– Это какие? – полюбопытствовал Кратов.

– Ну, эти самые… гравитр, когитр…

– Странно, – сказал Кратов. – Слова как слова.

– Все правильно: в вашей артикуляции они звучат естественно. Все же несколько веков минуло… Но у меня и у всех нас, апохроников, язык за зубы заплетается. Тр… гр… хр… А возьмем вашу письменность!

– Возьмем, – с удовольствием сказал Кратов. – Чем вам на сей раз не угодила наша письменность?

– Я не понимаю этой дурацкой системы интонационных ударений, – признался Тиссандье. – То есть я сердцем чувствую, что таким образом вы можете посредством пера и бумаги… хотя у вас и бумаги-то нормальной уже нет… да и перья какие-то странные… передать не только смысл, но и интонацию, а через это опять-таки смысл той же прямой речи. Но умом охватить никак не получается.