Очерк о родном крае

– Это дело прошлое, - сказал Соломин.

– Прошлое?
– обернулся к нему стриженный.
– А я как сейчас вижу! И лучше бы я был там, с ним, и хотя бы двух-трех уродов...

Он замолчал, глядя в рюмку, потом резко влил ее содержимое в рот.

– Не о том думаешь, не о том. Смотри в будущее, Дима, - мягко сказал Николай Эрнестович.

Дима расхохотался.

– А уж я смотрю, Соломон, смотрю! И погружаюсь. Это ж не будущее, это жидкая субстанция. Денег нет, а цены есть, живи, как хочешь. Пенсию урезали как бывшему служащему тоталитарной страны. К зекам приравняли, слышишь? Даже грузчиком хрен куда. Гаражи сторожу!

Он скрипнул зубами.

– Дима, мы знаем, - сказала мама.

– А племянница?
– продолжил Дима, словно не услышав ее.
– Представляете, ей в кайф такое будущее. Шмотки, тусовки, на школу забила. Какие-то телефоны, сети, кальяны. Где деньги только берет? Сука, увижу в 'Голден инн', наверное, убью!

В наступившей тишине кто-то несколько раз покашлял, звякнула вилка.

– Дядь Дима, давай отложим пока, - сказал Андрей.

Дима качнулся на стуле.

– Это можно. Принято к исполнению.

Он потянулся за бутылкой.

– Ой, мороз, моро-оз, - затянула одна из женщин, - не морозь меня-а-а...

– Не морозь меня-а-а!
– подхватили мама и Дина.

– Моего коня-а-а!
– поддержала мужская половина застолья.

Марек не пел, слушал. При всей разноголосице выходило на удивление стройно, цепляло и лезло в душу. Хотя, казалось бы, и конь у него железный, с климат-контролем, и от мороза он давно уже держится подальше.

И жены нет никакой. Ни красивой, ни ревнивой.

– ...ой, ревнива-ая!

– Эх, хорошо!
– сказала одна из женщин, когда песня угасла.

Снова зазвенели вилки. Салаты, селедка и колбаса расползлись по тарелкам.

– А танцы будут?
– весело спросила Дина.

– А как же!
– кивнул дядя Дима, осоловело глядя в стол.
– Стройными рядами...

– И я станцую!
– сказала мама.
– Андрюш, где там магнитофон твой?

Брат встал.

– Давайте через полчасика, - прижимая ладонь к груди, попросил Соломин.
– Вы потом танцуйте, а мы на кухне покурим. И все довольны.

– Ну, да, точно, - сказала мама.
– Что-то я, дурная голова... Только есть начали.

Брат сел. Свет вдруг мигнул и пропал, и люди перед Мареком превратились в едва различимые, чуть подсвеченные синевой окна фигуры.

– Оп-па!
– вскинул голову Дима.
– Светомаскировка!

– Как на войне, - вздохнул кто-то.

– Ну, теперь никаких танцев.

– А на мой взгляд, так даже романтичней, - раздался прокуренный голос.

– А музыка?

В ответ сидящий стал издавать звуки, отдаленно похожие на грохот барабана и вой трубы. Мелодию Марек угадать не смог, как ни старался.

– Как бы увидеть колбасу?
– сказал, кажется, Дима.

Вспыхнул огонек зажигалки.

Мужчина, до того тихо и незаметно занимавший стул на краю рядом с братом поднял руку повыше, давая отсветам пробежаться по тарелкам.

– О, биг рахмат, - сказал Дима, ныряя вилкой к обнаруженной колбасе.

В свете бензинового огонька лица сидящих приобрели жуткий красноватый оттенок. Марек наощупь нашел стакан. В нем оказался шипучий лимонад, который оставил на языке слабый карамельный привкус.

– Похоже, если дадут, то к ночи, - сказал Андрей.

– Так что, по домам?
– со вздохом спросил женский голос.

– Зачем же?
– удивилась мама.
– У меня свечи есть! Сидите, девочки.

Она встала, ее пальцы огладили мою спину. Огонек зажигалки горел, пока она не исчезла в темноте коридора.

Марек запоздало вспомнил про смартфон.

– Мам, погоди! Что ты в темноте?

Он скрипнул ножками отодвигаемого стула. В синем сиянии извлеченного из кармана гаджета торопливо обогнул стол.

Мама копошилась у кладовки. Рассыпая синь, Марек помог ей отщелкнуть шпингалет.

– Спасибо, сынок.

Недра кладовки, больше похожей на стенной шкаф, чем на полноценное пространство, хранили ослепительное множество вещей. Здесь были отцовские инструменты в фанерном, обитом кожей чемодане, внизу стоял старый ящик с гвоздями и шурупами, с ним делил соседство сливной бачок, вполне целый, видимо, припасенный на всякий случай. За бачком в два этажа выстроились банки краски. Выше, на полках, лежали молотки и пассатижи, мотки изоленты и проволоки, дощечки и железные уголки. На гвоздиках с внутренней стороны дверцы висели две ножовки. Пахло деревом и пылью.

Мама сунула руку в темноту между картонных упаковок с лампочками. Марек подсветил.

– Нет, не здесь.

Привстав, она зашелестела целлофаном на верхней полке. Что-то звякнуло. От рулонов туалетной бумаги и брикетов хозяйственного мыла побежали тени.

– Сынок, ты не посмотришь? Я уж не вижу, - сказала мама.

– Где?
– спросил Марек.

– А вот с твоей стороны. Наверху.

Марек запустил пальцы.

– Здесь только пакет полиэтиленовый.

– Вот-вот, его и давай, - обрадовалась мама.

Марек спустил пакет в ее руки.

– Татьяна Сергеевна!
– позвали из зала.

– Иду-у!

Мама засеменила на голос.

Марек постоял, освещая кладовку и вспоминая, как однажды запер в нее брата, в десять что ли лет, дурак дураком, затем выключил телефон. Я бы мог здесь жить, подумалось ему. Какое-то время.

– Осторожно.

Мимо него проломился к туалету Дима, плечом оскребая стену.

– Куда вы по темноте?
– сказал ему Марек.

– Не боись, попаду, - Дима открыл дверь.
– Мы - военные люди, прямой наводкой...

– Это ванная.

– Пардон.

Едва видимый силуэт Димы сместился, нащупывая вход в туалет.

– У меня часы - фосфорические, - сказал силуэт.

Марек включил телефон.

– Благодарю, - кивнул Дима, поймав наконец в пальцы дверную ручку, и скрылся внутри.

Марек вернулся в зал и обнаружил, что две тонкие свечи освещают ущербную однобокость застолья - мужская половина стола была оглушительно пуста.

– А где...
– остановился он.
– Все ушли?

– Курят. На кухне, - сказала мама.
– А ты можешь с нами посидеть, старыми кошелками. Ира тебя о Европе спросить хочет.