Очерк о родном крае
Шрифт:
Марек сел.
– Сгоришь, - сказал он, почему-то понимая во сне, что свет опасен.
И услышал усмешку Андрея.
– Зачем ты сюда приехал?
– Проведать.
– Не верю.
– Не верь. Была возможность вернуться, я и вернулся.
– То есть, по работе.
– По работе.
– А мы?
– спросил брат.
– Что - вы? Я вас помнил. Может, поэтому...
Брат шевельнулся, и снова странный свет обжег его - теперь уже ухо, часть затылка. Мареку казалось, должно быть больно, но Андрей не обращал внимания.
– Я думаю, - сказал он, смотря Мареку прямо в глаза, -
– Что за бред!
– Что отец был неправ.
– Он и был неправ!
– У Марека перехватило горло.
– Он тебя любил! А меня считал с придурью. Ты - настоящий сын, а я так, не пойми кто, любитель изящной словесности чуть ли не нетрадиционной ориентации. Помнишь, он сказал мне, что за все мои стихи, за все, что я делаю, он не дал бы и рубля?
Брат вздохнул.
– Дурак. Он боялся, что у тебя ничего не получится. Ты был воздушный мальчик, одни рифмы в голове.
– Ну да!
– Да. Ты же истерил каждый день. Это хочу, это не хочу! А он половину всех наших денег отсылал тебе в Москву. Так тебя не любил.
– Их хватало на две недели.
– Сука!
– взорвался Андрей.
– Мы здесь жили впроголодь, чтобы ты там...
– он, наклонившись, шумно, зло задышал носом, потом отодвинулся, заговорил глухо: - По тем временам он считал правильно. Отец всю жизнь зарабатывал руками, горбом, а тут ты, умненький: головой надо работать, папа!
– Ну и кто был прав?
– спросил Марек.
– Умер уже отец, - грустно сказал брат.
– А ты все с ним воюешь. Он, кстати, часто 'Евроньюс' смотрел, наверное, тебя хотел в нем увидеть. Когда репортажи шли, весь там был, слова не скажи...
– Мне прощения попросить?
Андрей поднялся.
– Уезжай ты, ради бога. В конуру свою.
В свете прожектора его фигура с боков начала наливаться багрянцем и словно плавиться. Дымные струйки потянулись от макушки.
– У меня - апартаменты, - сказал Марек, щурясь.
– Все равно в твоем мире нас нет.
– Почему нет?
– Потому что в твоем мире - лишь ты. Мы не помещаемся.
Андрей оседал, плечи его сделались волнистыми, неправильными. Силуэт истончился.
– Зачем ты повторяешь за Соломиным?
– Потому что тебе все равно, что вокруг.
– Да всем все равно!
– разъярился Марек.
– Люди живут каждый в своем мире! Все! Иногда весь их мир - это улица в двести метров! Или квартира в шесть! За всю жизнь круг общения большинства людей не выходит за рамки тридцати человек. Я читал исследования, я сам был в фокусной группе. В режиме тесного общения - до десятка. Это факт. Так в чем ты меня упрекаешь?
Брат качнул головой.
– В том, что ты принял это за истину.
– Но так и есть!
– А мир - больше. И в нем - все не так.
Андрей покачнулся и вспыхнул.
– Ты горишь!
– закричал Марек.
– Посмотри, ты - как спичка!
Комната внезапно затряслась. Землетрясение? Бомбежка? Свет погас. Брат куда-то пропал. Толчки отдавали в грудь. Кажется, это были чьи-то пальцы.
– Что?
– он вскинулся и открыл глаза.
– Марек, Марек, все хорошо?
Над ним склонилось одуловатое лицо маминой подруги. В ночнушке она выглядела постаревшим, печальным привидением. За
окном было едва-едва светло.– Да, все в порядке, - Марек стер слюну с подбородка.
– Ты кричал.
– Дурной сон. Ложитесь.
– Про пожар кричал. Может, у тебя видения?
– Женщина, кажется, никак не могла решиться оставить его.
– Тебе, может, рассолу?
– Нет, я это...
– Марек махнул рукой.
– Спасибо, все прошло. Ложитесь.
– Уж больно страшно.
Шлепая босыми ногами, женщина прошла к дивану. Заскрипели пружины. Она легла и долго возилась с одеялом, раскидывая его углы ногами. Мареку даже захотелось раздраженно шикнуть на нее.
Вдруг резко зажглась люстра под потолком.
– Дьявол, дали-таки электричество.
Накрутив на себя одеяло, он встал и пересек комнату. Женщина на диване накрылась с головой. Щелк! Люстра, мигнув, погасла, и окружающее тут же потеряло слепящую резкость и сделалось зыбким, мутным, темно-серым. Едва не наткнувшись животом на стол, Марек пробрался к окну.
За окном лежал тихий двор, и какая-то тряпка болталась на веревке, натянутой между двумя столбами.
Не мое, подумал Марек. Знакомое, но уже не мое.
Что я могу чувствовать? Какое родство? И почему мне обязательно надо сделать больно, чтобы я почувствовал?
Кстати, позвольте осведомиться, кто будет делать больно? Брат?
Он прижал ладонь к стеклу. Стекло подрагивало, словно снаружи на него бессильно давил мир, который надо было признать и любить, и всячески о нем заботиться.
Советские люди, динозавры, где вы?
Вообще, подумал Марек, мир живет как живет. До меня. После меня. Я ничего не решаю. Это невозможно. Я не глыба, как там о ком-то. Мне вообще не хочется бороться за этот мир. Мне хочется дожить свое, выдыхая в него газы и делясь с ним продуктами метаболизма.
Это муторно - хотеть что-то изменить.
Потому что меня все устраивает. А со следующей весны я смогу присылать сюда по сто, сто пятьдесят евро.
И потому что менять - значит, гореть. Без остатка. Это не для всех. Не для него. Это страшно. Господи, да пропади это все пропадом!
– с содроганием подумал Марек. Нет ничего хуже задаваться такими вопросами. Это так по-русски.
В сумраке мир проступает разбитой губой, смотрит угрюмо, по-волчьи, упрямый мальчишка, что же ты, дядя, насупился, что ты молчишь, как мертвый, я просто знакомиться вышел с тобой...
И стихи нахрен.
Четыре следующих дня Марек работал.
Пока было электричество - дома. Затем - в игровом клубе 'Ктулху', с администрацией которого, включая Бердыча, у него остановились славные отношения.
Им почему-то свет не отрубали. Правда, и район у них был другой.
Он написал пять статей и несколько заметок. Две статьи о неблагополучных районах и о неоднозначном отношении к 'каскам' Фоли зарубил, написав, что это не интересно европейскому читателю. Потом - нельзя подрывать авторитет миротворческой операции. Есть структуры контроля, есть специальные аналитические отделы. Если какие-то недостатки будут выявлены, это обязательно попадет в отчеты, и люди, ответственные за контингент, за операции, проводимые в молодой республике, примут их к сведению и исправят все выявленные 'косяки'.