Очерк о родном крае

– Все это хрень, - веско сказал Дима.

– Почему?

– Потому что это далеко, и на это нам - с высокой колокольни. У нас здесь 'каски' и всякие проамериканские уроды во власти, которые нас уничтожают, а вы треплетесь о том, что общество, видите ли, атомизируется. Мы им ни в каком виде не нужны!

– Что ты предлагаешь, Дима?

Николай Эрнестович отклонился назад, словно ему было плохо видно.

– Людей поднимать нужно, - мрачно сказал Дима, - или скоро некого будет поднимать.

– Дим, многих ли ты поднимешь?
– спросил человек с зажигалкой.
– Внутренний протест еще ни фига не в той стадии, чтобы искать силовой выход. Каша, извини, в головах у большинства.

– Есть люди.

– Среди портовых десятка три наберется, - подал голос Андрей.

– Вот, пожалуйста, - сказал Дима.
– Да пол-города выйдет!

Я на сходке, подумал Марек. Я там, где решаются делать революции. В эпицентре. И что, меня убьют как свидетеля?

Он вздрогнул, когда его толкнули в плечо.

– А ты что думаешь, европеец?
– спросил Дима.

– Я здесь всего день, - сказал Марек.

– И чего?

Дима надвинулся. Его лицо, вылепленное из света и тени, ощерилось, дохнуло перегаром.

– Дмитрий Олегович, - предостерегающе произнес Соломин.

Андрей отлип от подоконника.

– Брата не трогай.

– Да я так, - Дима отодвинулся, стукнул в стену кулаком.
– Вы что, не видите, что они травят нас? Какую-то химию на очистные завезли, в хлеб какое-то дерьмо, в водку... Я, сука, одни макароны уже жру!

– Я был сегодня на водочном, - сказал Марек.
– Там просто современное производство.

– Но резон в словах Дмитрия Олеговича есть, - сказал Соломин, вздохнув.
– Все предприятия, я про хлебозавод, фильтровально-очистную станцию и ликеро-водочный, находятся во владении иностранцев. Все технологические процессы закрыты и на узловых точках персонал исключительно не местный.

– И травят?
– спросил Марек.

– Раз в месяц, - сказал человек с зажигалкой, - на фильтровальной и на ликеро-водочном появляется интересная машина с надписью 'Химлаборатория'. Вроде бы ничего необычного, забор проб воды, контроль очистки. Только служба уж больно хитрая, не республиканская, а частная европейская, выигравшая непонятный тендер. Приезжает с арендованных складов у порта, находящихся в зоне охраны НАТО. После каждого такого приезда станция и завод на половину суток, сутки прекращают работу.

– Устраняют недостатки?

– И это возможно, - кивнул человек.
– Но возможно, перенастраиваются фильтры. Химия ведь может быть и хитрая.

– Какая?

– Вызывающая апатию, усталость, депрессивные состояния. Повышающая внушаемость. Способствующая ослаблению иммунитета. Снижающая половые функции.

Марек шевельнулся.

– Вы страшненькую картину рисуете.

– Вы думаете, что европейцы и американцы на это не способны?

– Ну, я знаю, что в прошлом...

– И сейчас, Марек, и сейчас. Вы, как журналист, я уверен, имеете больший доступ к информационным потокам. Неужели не слышали ни про Югославию, ни про Судан, ни про Афганистан, ни про Ирак?

– Там против террористов...

Хохотнул Дима. Андрей выдавил усмешку.

– Террористом сейчас можно назвать кого угодно, - сказал Соломин.
– Установившийся после распада еще Советского Союза мировой порядок таков, что подавляющее количество новостных ресурсов, формирующих общественное мнение стран Европы и Северной и Южной Америк, да и Азии тоже, поставляющих события, 'картинку' происходящего в мире, не являются свободными и управляются группой людей, тесно связанных как с правительством Соединенных Штатов, так и с транснациональными корпорациями, что, по сути, одно и то же. Не знаю, помните ли вы анекдоты о милиции, которые ходили в России, пока и она не брызнула на суверенные области и края, но там был один про водителя катка, в которого на 'мерседесе' въехали. Слышали?

Марек пожал плечами.

– Там бизнесмен на повороте или на обгоне не заметил, въехал в каток, - сказал Соломин, - разбил машину, позвонил знакомому автоинспектору, и тот сразу взял в оборот водителя катка, мол, рассказывай, как обгонял, как подрезал... Ну, смешно, да? Так и в нашем случае, любое фактически произошедшее событие подается так, как оно выгодно определенному кругу людей, или же не подается вовсе. Или на его почве выдумывается что-то иное, информационный мутант, лишь отдаленно напоминающий событие. И люди вокруг принимают такую фальшивую реальность.

– Например?
– спросил Марек.

– Авиакатастрофа над Локерби.

– Помню, кажется, в восемьдесят девятом. Ливия.

– В восемьдесят восьмом, - уточнил Соломин.
– Двадцать первого декабря. Но не Ливия.

– Как?
– удивился Марек.
– Я точно помню.

– Вы откуда это помните?
– улыбнулся Николай Эрнестович.

– Из репо...

– Да-да, - качнул головой обладатель зажигалки.

– Все мейнстрим-издания, - сказал Соломин, - все издания помельче, все телевизионные каналы и, кстати, наши, в том числе, давали одну только версию. Ливия. Аль-Меграхи и Халифа Фимах. Ливия. Чуть ли не сам Каддафи.

– И что здесь неправда?
– с вызовом спросил Марек.

– А вы знаете, что два года назад, после того как Ливия выплатила жертвам катастрофы компенсацию, Лондонский суд признал обвинения несостоятельными?

– В две тысячи третьем? Да нет, как? Я бы знал.

– Это прошло очень тихо. Один свидетель, как оказалось, получил за опознание три миллиона долларов, эксперт лжесвидетельствовал о корпусе таймера из-за боязни за свою жизнь. Все остальное...

– Нет, я бы точно знал.

– Это жизнь, европеец, - сказал Дима.

– Хорошо, - Соломин сплел пальцы в замок, - возьмем, чуть поновее. Югославия. Сребреница. Что вы об этом знаете, Марек?

– Сербы, армия Караджича...

– Младича, - поправил Соломин.

– Ну, Младича. Расстреляли, кажется, около десяти тысяч мусульман. Международный трибунал признал это преступление геноцидом. Это широко освещалось. Сербы, кстати, тоже признали.

– Вам рассказать альтернативную версию?

– Попробуйте.

Несмотря на приоткрытую форточку дым не спешил вытягиваться наружу. Все плыло и колыхалось. Сосед Николая Эрнестовича прикурил от свечи, добавляя иллюзорности кухонному собранию.

Андрей, отвернувшись, смотрел в окно. Почему-то это Марека обидело - словно брат заранее определил для себя бесполезность разговора.

– Так вот, - сказал Соломин, - мы были уже слабы, скукожившуюся страну растаскивали и добивали молодые реформаторы и подавшиеся в демократы партийные чиновники, год до Лебедя, в общем...
– он махнул рукой.
– Ладно, это все лирика.

– Я помню, я жил здесь, - сказал Марек.

– Сколько вам было?

– Семнадцать. Потом два года бултыхался в институте в Москве. Сейчас кажется, будто и не со мной было.