Одержимость

— Тебе идёт и так, и так. Ты в любом образе убедителен.

— Очень уклончивый ответ, Марина. Примерно так я бы ответил женщине, спроси она меня, какое платье ей идёт больше.

— Ну, полагаю, без бороды я лучше вижу твоё лицо. Твоя мимика становится более явной, а это помогает мне лучше понимать твои чувства, — стараюсь, чтобы голос звучал ровно, профессионально. — Так что, с профессиональной точки зрения, я голосую за отсутствие бороды.

— Ох, — он усмехается, и в его глазах пляшут уже не просто огоньки, а целые чертята. — Тогда мне лучше снова её отрастить, если ты собираешься так легко читать мои чувства.

Улыбаюсь в ответ. Сегодня он в каком-то особенно игривом настроении. Даже, я бы сказала, на грани флирта. Любопытно, с чего бы это.

Кладу руки на закрытый блокнот у себя на коленях. Мой верный щит, моя профессиональная броня.

— Итак, как твои дела со времени нашей последней сессии? Что-нибудь новое произошло?

Глеб опускает взгляд на свои ботинки, словно внезапно обнаружив в них нечто крайне занимательное.

— Немного неловко об этом говорить, но да, кое-что произошло. — Он поднимает на меня глаза с застенчивой, почти мальчишеской улыбкой, читает явное замешательство на моём лице и тихо смеётся. — Кажется, ко мне вернулось… сексуальное влечение.

С трудом сглатываю комок неожиданной, обжигающей ревности, колючим ежом подступивший к горлу. Неужели?..

— Понятно. Значит, ты с кем-то познакомился?

— Нет, я просто хотел сказать… ну, прошло очень много времени с тех пор, как я вообще хотел какого-либо удовольствия. — Глеб поднимает руку и слегка шевелит пальцами, словно демонстрируя их мне. — Даже… самоудовлетворения.

Ох. Вот как!..

Ревность, ещё секунду назад обжигавшая грудь едким пламенем, сменяется чем-то другим. Совершенно, совершенно другим.

Этот мужчина.

Эта его рука.

Внезапно в кабинете становится невыносимо душно, будто кто-то выключил кондиционер и запечатал окна.

Слава богу, я не из тех, кто легко краснеет, иначе сейчас бы пылала, как московский закат в ясный июльский вечер.

Откашливаюсь, отчаянно пытаясь вернуть профессиональное самообладание, которое, кажется, дало трещину.

— Что ж, сексуальная депривация как форма самонаказания — довольно распространённое явление в психологии. Ты ранее говорил, что испытывал чувство вины, когда ходил на свидание, что тебе казалось неправильным быть с другой женщиной, потому что ты всё ещё чувствовал себя женатым.

— Что само по себе полный бред, — Глеб резко качает головой, и улыбка исчезает с его лица. — Прости. За выражение. Но для меня это какая-то дичь — чувствовать подобное, когда наша сексуальная жизнь уже давно практически сошла на нет.

Ёрзаю на стуле и демонстративно открываю блокнот, находя в этом простом жесте спасительную формальность.

— Давай поговорим об этом. Ты упоминал, что твоя жена тебе изменяла. Это произошло задолго до её смерти?

Глеб усмехается, но в этой усмешке нет и тени веселья, лишь горечь.

— О какой из измен мы говорим, Марина?

У меня сжимается сердце. Холод, неприятный и липкий, пробегает по спине.

— Ох. Я… я не знала, что их было несколько.

Он отворачивается, глядя куда-то в сторону окна, за которым серый, типично московский день едва пробивается сквозь плотные шторы моего кабинета.

— Почему люди изменяют, доктор Макарова?

— Это очень объёмный вопрос, Глеб. И на него существует множество ответов.

— Расскажи мне некоторые из них. Ответы, я имею в виду.

Мы долго говорим о возможных причинах, по которым люди изменяют: проблемы с принятием обязательств, месть как способ причинить боль партнёру, эмоциональная отстранённость и пропасть между супругами, неудовлетворённые потребности — как физические, так и душевные, — низкая самооценка, даже просто угасшая любовь, когда люди становятся чужими. Перечисляю варианты, как по учебнику психиатрии, стараясь сохранять профессиональную отстранённость, хотя каждая причина отзывается во мне каким-то смутным, тревожным эхом, заставляя задуматься о собственных демонах. Когда в нашем разговоре наступает пауза, снова складываю руки на коленях.

— Что-нибудь из того, что мы обсудили, кажется тебе тем ответом, который ты ищешь?

— На самом деле, даже несколько, — он вздыхает и грустно улыбается. Эта улыбка совершенно не похожа на ту, что была в начале сеанса — игривую и дразнящую. — Но можем ли мы вернуться к этой… сексуальной депривации, о которой ты упомянула? То есть, это могло произойти и ненамеренно, неосознанно?

Качаю головой.

— Разумеется. Мы многое делаем с собой бессознательно, в качестве наказания: самосаботаж, прокрастинация, отчуждение от других. Существует множество различных видов депривации, которые могут быть актами самонаказания. Чем строже мы себя дисциплинируем, тем больше можем облегчить любое чувство вины, которое испытываем.

— Прошло почти два года. Я бы сказал, моё наказание было довольно суровым.

Сочувственно улыбаюсь и делаю короткую пометку в блокноте.

— Если я, ну, знаешь, снова… позабочусь о себе сам, — продолжает он, и лёгкий, едва заметный румянец трогает его высокие скулы, — значит ли это, что моё наказание окончено? Что я не буду чувствовать себя полным дерьмом в следующий раз, когда женщина недвусмысленно намекнёт, что я мог бы остаться на ночь?

— Не думаю, что решение твоего разума ослабить хватку в отношении твоей способности испытывать удовольствие в одиночку — это то же самое, что и разрешение твоей совести на близость с другими женщинами. Это разные уровни принятия, Глеб.

— Но достаточно ли времени прошло? Сколько вообще нужно ждать? Когда можно считать, что ты отбыл свой срок?

— Для таких вещей нет установленных сроков, Глеб. Всё очень индивидуально. Только ты сам знаешь ответ на вопрос, когда будешь готов. И никто другой.

Глеб, кажется, на мгновение задумывается над моими словами. Потом он поднимает глаза, его взгляд встречается с моим — прямой, почти наглый, и такой испытующий, что у меня перехватывает дыхание.

— А как насчёт тебя, Марина? Сколько времени тебе потребовалось, чтобы, так сказать, снова вернуться в седло после твоего развода?

Развод? Внутри всё обрывается. Сглатываю горький комок.

Выдавливаю слабую, ничего не значащую улыбку.

— Об этом я сообщу тебе как-нибудь в другой раз, Глеб.

Глеб от души смеётся. Его смех заполняет кабинет, такой неожиданно раскатистый, почти мальчишеский.

— Что ж, по крайней мере, приятно знать, что не я один такой… порочный.

Тоже улыбаюсь, но уже более искренне, поддаваясь его внезапному веселью.

— Обделённый, Глеб. А не порочный.