Одержимость

— Так что случилось? — спрашиваю, решив не тянуть.

— Ну… — Сергей прокашливается. — Я тут занимался страховкой Андрея.

— Ох. — Кровь мгновенно отхлынула от лица. Чувствую, как по телу пробегает ледяной озноб от его слов. Я не хотела иметь с этим дела, даже думать о том, чтобы получить хоть что-то после того, что он натворил. Поэтому я сказала Сергею, что он может заниматься этим сам. Подписала доверенность и благополучно забыла.

— Это была целая битва. Страховая компания не хотела платить. Пенсионный фонд команды — тоже. Они твердят, что он погиб при совершении преступления, а это — не страховой случай, исключение из условий полиса.

«При совершении преступления» . Какого именно? Кража рецептурных бланков? Самоубийство? Убийство их всех? Вождение в нетрезвом виде, под кайфом? Господи, да там целый букет мог быть. Как же ты всё испортил. И как жеявсё испортила. Чёрт возьми, мы оба так чудовищно облажались.

— Разумеется, так и не было установлено, что Андрей действительно совершил преступление. Не было ни уголовных обвинений, ни суда. Нам так и не дали представить свою защиту.

Вспоминаю того следователя, Гребенщикова, своё отчаянное признание ему: «Это моя вина». Но он лишь отмахнулся, мол, идите домой, живите своей жизнью. Как будто я могла. Как будто это вообще возможно.

— Но есть и хорошие новости: мы договорились о выплате семидесяти пяти процентов. Это большие деньги, Марина. Это могло бы изменить твою жизнь.

— Изменить жизнь? — Слова срываются с языка, и на вкус они — горькие, как полынь. — Это ничего не изменит, Сергей. Я всё так же одна. Мой муж всё так же мертв. А Глеб Соловьёв навсегда потерял свою семью. — Судорожно пытаюсь сообразить, что делать. Деньги — это последнее, что я должна получить, я их ничем не заслужила. Если кто и совершил преступление, так это я. Я не заслуживаю этих денег. И уж точно, чёрт побери, я их не хочу.

— Мне плевать на деньги.

— Ну, они поступят на твой счёт завтра. — Наступает пауза. Сергей, наверное, ждёт, что я сдамся. Скажу: «Ну, ладно, хорошо». Но сама мысль о том, что на мой счёт упадёт какая-то сумма, почти как награда за мою неспособность действовать, за то, что не смогла помешать тебе сделать то, что ты сделал, не смогла предотвратить смерть троих людей — эта мысль невыносима, я даже думать об этом не могу.

— Нет. Я их не хочу.

— Марина, что ты от меня хочешь? Я не могу просто так остановить выплату. Я потратил месяцы на переговоры, чтобы ты получила то, что тебе причитается…

— Ты меня не слушаешь! — Хватаю ближайшую подушку и сжимаю её в объятиях так, что трещат швы. Вместе с пухом из неё я пытаюсь выдавить из себя душащий гнев и отчаяние. — Я не хочу их. Знаешь что? Отправь их семье, которую разрушил Андрей.

— Что?

— Отправь их им. Они потеряли мать, дочь. Если кто и заслуживает этих денег, так это они. Им следовало засудить нас и забрать всё до копейки. Жаль, что они этого не сделали.

— Это деньги, которые заработал твой муж. Его пенсионные накопления, страховка, за которую он платил. Это почти тридцать пять миллионов… — Слова Сергея становятся всё быстрее, он говорит так, будто я клиент, которого можно убедить выгодной сделкой.

— Нет. Я серьёзно. Отправь их семье. Анонимно, о моём имени ни слова. Укажи имя Андрея — только его — скажи, что это из его наследства. Хорошо?

— Марина, я понимаю, что ты сейчас так чувствуешь, но что если…

— Пожалуйста, просто сделай это, Сергей. Я не уступлю. Никогда. И мне нужно идти. Спасибо, что занимаешься всем этим для меня. — Завершаю звонок, по сути, бросив трубку. Голова падает на руки, и я сижу так неизвестно сколько — может, двадцать минут, а может, и час. Телефон вибрирует — наверное, Сергей пишет сообщение, он достаточно хорошо меня знает, чтобы понять: на звонок я не отвечу. Когда-нибудь мне придется извиниться перед ним. Я знаю, он сделал для меня больше, чем должен был, но сейчас мне нужно, чтобы он уважал моё решение.

Наконец поднимаю голову. Свет в комнате изменился: позднее утро медленно перетекло в ранний полдень. Встаю и иду в спальню, переодеваюсь, натягиваю куртку, хватаю блокнот и выхожу на улицу.

Пора пройтись. Долгая, бесцельная прогулка, чтобы проветрить голову. Такая, какие я любила раньше, до того, как доктор Аверин посоветовал мне ходить на беговой дорожке. Сейчас на улице лучше, чем тогда, зимой. Ласковый весенний ветерок шелестит в набухающих почках деревьев, воздух пахнет молодой листвой и влажной землёй — так пахнет только московская весна. Тротуар, щербатый, с выбоинами в асфальте, заставляет смотреть под ноги и отвлекает мозг от глубоких, мрачных мыслей. Бреду мимо витрин магазинов, мельком разглядывая самых разных людей.

В какой-то момент покупаю кофе. Позже — круассан. На мгновение случайно выхожу на свою старую тропу — ту, по которой раньше следила за Глебом. Но сегодня, дойдя до главного здания МГУ на Воробьёвых горах, я не останавливаюсь. Сворачиваю и иду дальше. Солнце уже не в зените, а клонится к горизонту. Ещё не золотой час, но скоро. Я продолжаю идти. Домой вызову Яндекс. Я теперь где-то в новом для себя месте, здания становятся незнакомыми, я забрела в какой-то новый для себя район Москвы.

Оранжевые полосы расчерчивают небо, когда я спускаюсь с небольшого холма и вижу обширный, поросший травой участок, обнесённый кованой чугунной оградой. Кладбище. Одно из старых московских кладбищ, где я никогда прежде не бывала.

То, где я никогда не искала их могилы.

Уже слишком поздно, в конторке администрации кладбища, где можно было бы спросить, похоронена ли здесь семья Соловьёвых, наверняка никого нет, поэтому я иду вдоль рядов надгробий. Здесь ухоженно, мягкая зелёная трава под ногами. Кое-где высажены свежие цветы. Некоторые памятники старые, но большинство — новые, двухтысячных годов.

Когда мой взгляд натыкается на два совершенно одинаковых памятника, я останавливаюсь. Не просто одинаковых, как у мужа и жены, а оба отполированы до зеркального блеска. Новые. Словно их установили одновременно, и совсем недавно.

Елена Соловьёва.

Алина Соловьёва.

Я нашла их. Воздух с шумом вырывается из лёгких, когда я падаю на колени перед их именами.

Семья Глеба. Земля на их могилах уже осела и покрылась молодой травой. Но дата смерти… та самая. День, который я не забуду никогда. Открываю рот, словно собираюсь что-то сказать им — «мне так жаль» или, может быть, «он скучает по вам».

Но им не нужно слышать это от меня. Горячие слёзы текут по щекам. Конечно, он был здесь. Розы, положенные на каждое надгробие, только-только начали увядать — это видно. Он наверняка навещал их и говорил всё, что хотел сказать, возможно, сотню раз. Они лежат здесь из-за тебя . Из-за меня .

Беззвучное рыдание вырывается из горла. Руки дрожат, когда я протягиваю их и касаюсь холодных камней, отчаянно желая хоть как-то всё изменить. Исправить.

Я остаюсь там надолго. Сгущаются московские сумерки, мир вокруг погружается во тьму. Мне следовало бы беспокоиться о своей безопасности, но нет. Это было бы даже справедливым наказанием — пострадать от чужих рук. Тень, медленно идущая через кладбище ко мне, чернеющая на фоне света единственного тусклого фонаря, наконец заставляет меня пошевелиться. Бросаю последний взгляд на могилы, отмечая, что на камнях выгравировано «Любимая Дочь» и «Любимая Мать», но ни слова о «жене» — странно, — и поднимаюсь на ноги.