Одержимость

— Хоть письмо и далось тебе нелегко, похоже, оно принесло много пользы. Ты улыбнулся, когда сейчас говорил о жене. Это важный шаг в процессе горевания — возможность говорить о человеке, которого мы потеряли, вспоминать хорошие времена.

Он кивает.

— Наверное. Может, теперь я буду меньше злиться, когда ввожу ПИН-код. У меня всё на дате её рождения — от кода банковской карты до кодов на дверях.

Улыбаюсь.

— А что ты сделал с письмом, когда закончил? — Вопрос кажется безобидным, стандартным для такой ситуации. Но где-то глубоко внутри уже шевелится крошечный, едва заметный червячок беспокойства. Почему? — Кажется, мы это не обсуждали, но некоторые считают символичным сжечь письмо, как бы отпуская всё, что было сказано. Другие предпочитают запечатать его и хранить в надёжном месте.

— Я на самом деле уже избавился от него. Отнёс его на её могилу, вместе с её любимыми цветами, и закопал.

Мои брови непроизвольно сходятся на переносице. Сердце снова делает кульбит.

— Когда? — Вопрос вырывается слишком быстро, слишком резко. Зачем мне эта деталь? Какое это имеет значение для терапии? Чёрт, Макарова, держи себя в руках.

Взгляд Глеба встречается с моим.

— Когда я закопал письмо?

Понимаю, что это странный вопрос, конкретный день недели не имеет отношения к его терапии, поэтому стараюсь как могу замаскировать свой интерес.

— Да, я имела в виду, ты закопал его в тот же день, когда написал? Просто думаю, достаточно ли времени ты с ним провёл. — Неуклюжая попытка оправдаться. Звучит фальшиво даже для моих собственных ушей. Он наверняка это чувствует.

Конечно, никаких «требований по времени» для таких вещей не существует, это полная ерунда. Моё проклятое любопытство, подогреваемое тревогой, взяло надо мной верх, и вопрос вылетел прежде, чем я успела включить свой профессиональный фильтр.

— Я написал его в пятницу, а на кладбище съездил на выходных, — говорит Глеб.

Мои глаза непроизвольно расширяются. Холод пробегает по коже. Я вспоминаю… того человека. Фигуру у ограды, которая неотрывно смотрела, как я уезжаю от могил Елены и Алины в прошлое воскресенье. Я ведь была на том самом кладбище в воскресенье, и там не было посажено никаких цветов. Только несколько увядших роз на надгробиях. Земля заросла травой и выглядела совершенно нетронутой. Если бы он приезжал раньше на выходных, в субботу или утром в воскресенье, и что-то сажал, я бы точно заметила. Но я ничего такого не видела. Значит, он был там уже после меня.

Боже мой. Неужели это он… тот самый человек у ворот? Тот, чей взгляд я ощущала спиной, уезжая на такси? Холодный пот выступает на лбу.

Нет. Нет. Нет. Конечно, не он. Если бы Глеб меня видел, он бы что-нибудь сказал, спросил бы, какого хрена я делаю у могил его семьи. Он бы точно не сидел здесь сегодня, как ни в чём не бывало.

Или… сидел бы? Этот вопрос повисает в оглушительной тишине моего сознания. Способен ли он на такое? На эту жуткую, леденящую кровь игру?

Боже правый. Конечно, нет. С какой стати ему так поступать?

Моя паранойя сегодня просто зашкаливает, бьёт все рекорды. Да, доктор Макарова, Вы дошли до ручки. Полагаю, именно это и происходит, когда живёшь во лжи, когда сама по уши в секретах. Невольно начинаешь подозревать всех вокруг, проецировать собственные страхи на других.

До конца сеанса я с трудом могу сосредоточиться хоть на чём-то из того, что мы обсуждаем. Мысли роятся в голове, как встревоженные пчёлы, возвращаясь к кладбищу, к его взгляду, к письму. К счастью, Глеб сегодня на удивление словоохотлив, и мне удаётся кое-как плыть по течению, отделываясь ничего не значащими «угу», «расскажи об этом поподробнее» и механическими кивками головы. Впервые за всё время нашей работы я с отчаянием жду, когда же этот час закончится. Мне жизненно необходимо остаться одной и попытаться хоть как-то осмыслить всё, что сегодня прозвучало, всё, что всколыхнулось во мне. До звонка таймера остаётся всего несколько минут, когда в нашем разговоре наступает неловкое затишье. Я точно не хочу сейчас начинать новую глубокую, зондирующую тему — времени в обрез, да и я не в том состоянии. Поэтому задаю то, что мне кажется абсолютно нейтральным, безопасным вопросом.

— Что-нибудь ещё новое и интересное произошло за последнюю неделю?

Глеб хмурится.

— Чуть не забыл. Я получил чек от наследников того парня, что убил мою жену и дочь. Какого чёрта, это просто невероятно. Ну и наглость у этой семейки.

Кровь стынет в жилах. Чек. От наследников Андрея. То есть, от меня. Моё сердце ухает куда-то вниз, в ледяную пропасть. Я напрягаюсь.

— Почему это тебя расстраивает?

— Мой брат пытался уговорить меня подать в суд после аварии. Я не стал, потому как что сделают деньги? Они не могут восполнить потерю жизней. Это было бы похоже на то, что я пытаюсь нажиться. Я не хочу этих кровавых денег.

Моё сердце колотится так, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Кровавые деньги. Его слова звучат как приговор. Я ведь так долго убеждала себя, что это единственно правильный, единственно возможный поступок — передать ему эти деньги, наследство Андрея. Хоть какая-то компенсация, хоть какая-то попытка… искупления? А теперь что? Может, я действительно была просто эгоисткой, отчаянно пытавшейся откупиться, символически смыть эту кровь со своих рук, переложить хоть часть невыносимой вины?

— А что если использовать эти деньги во благо? Ты упоминал, что у вашей дочери, Алины, были проблемы со слухом, она носила слуховые аппараты. Возможно, ты мог бы основать фонд помощи слабослышащим детям, которые не могут позволить себе необходимые аппараты?

Он качает головой.

— Не знаю. Может быть?

— Или пожертвовать их приюту или какому-нибудь благотворительному фонду, который важен для тебя, или, возможно, был важен для твоей жены, Елены.

— Пожалуй.

Звенит таймер. Никогда ещё я не была так благодарна за окончание сеанса. Одному Богу известно, сколько бы ещё раз я села в лужу, будь у нас ещё десять минут.

С огромным усилием выдавливаю из себя самую тёплую, самую ободряющую улыбку, на какую только способна в данный момент, и тянусь к назойливо жужжащему таймеру на столе. Скорей бы он ушёл.

Глеб трёт ладони о брюки.

— Может, ты и права. Фонд — не такая уж плохая идея.

Киваю.

— Не торопись, подумай. Уверена, ты сможешь найти много хорошего, что можно сделать с тридцатью пятью миллионами.

В тот самый момент, когда эти слова — роковые, непродуманные, предательские — срываются с моих губ, всё вокруг словно застывает в ледяном стоп-кадре. В ушах звенит. Я осознаю, ЧТО именно я сказала. О, Боже. Холодный липкий пот покрывает спину. Кажется, меня сейчас стошнит прямо здесь, в кабинете.

Глеб прищуривается.

— Откуда ты знаешь, что чек на тридцать пять миллионов?

— Э-э, ты, должно быть, упоминал об этом. — Мозг отчаянно ищет спасительную ложь, но находит только вакуум. Голос звучит слабо и неуверенно.

Он изучает меня, слегка склонив голову набок.

— Не думаю, что упоминал.

Силюсь улыбнуться. Получается отвратительно — чувствую это каждой мышцей лица. Я сейчас — ходячий нервный срыв, и улыбка выходит какой-то жуткой, вымученной гримасой. Слишком широкая, обнажающая все зубы и десны, как у скалящегося в агонии животного. Господи, только бы не выглядеть окончательно спятившей.