Одиссея капитана Балка. Дилогия

родственников, любимых или просто знакомых дам полусвета из столицы, пока их герои

пакуют японские сувениры, но… Облом-с вышел и с тем, и с этим. Вдобавок, ведомство

князя Хилкова, по требованию все того же Руднева, наотрез отказывалось увеличить число

курьерских пар до Владивостока со дня получения в Питере известия о перемирии.

Во-вторых, драконовские порядки, по приказу Безобразова заведенные во Владике

военной жандармерией по образу и подобию маньчжурских, совсем не способствовали

гульбе и вседозволенности. Тяжкая и, конечно, несправедливая доля свежих постояльцев

крепостной гауптвахты и была сейчас одной из главных тем офицерских толковищ «за

жизнь». Тем более актуальных в свете уже известной всем суровости наместника. Все, кто

туда влетел, сидели свое без исключений и поблажек.

Однако, с появлением в поле зрения собравшихся этого самого начальства, и,

конкретно, ехавших в первых каретах Алексеева, Макарова, Гриппенберга, Руднева,

Щербачева, Безобразова, Сухомлинова и Великих князей Михаила Александровича и

Александра Михайловича, разноголосое подспудное бурчание мгновенным шквалом

переросло в стихийное, дружное «Ура!» и бурную овацию.

Все понимали, что последняя точка в этой войне будет поставлена именно сейчас, и

именно здесь. И вряд ли когда-нибудь еще им, победителям, суждено будет собраться вот

так вот - всем вместе. Вместе празднуя и поминая тех, кто не дожил до этого радостного

дня. Вместе верша историю.

***

Справедливости ради, нужно отметить, что историю в этот мартовский день творили

не только здесь. Вернее, не столько здесь. В типографиях мирно спящих в тысячах

километрах отсюда Петербурга и Москвы, Киева и Нижнего Новгорода, Варшавы и

26

Казани, десятков других губернских и уездных городов, уже сохли, ожидая утра и своих

читателей, номера центральных и губернских газет. А в заголовках их передовиц 36-м

кегелем было жирно набрано: «Высочайший Манифест».

Но пока о предстоящем стране эпохальном событии, открывающем новую главу

российской истории, здесь, во Владивостоке, знали только семь человек: Великий князь

Михаил Александрович, которому накануне вечером была вручена личная секретная

телеграмма Государя, шифровальщик штаба гвардейского корпуса, начальствующий над

этим самым корпусом генерал Щербачев, оба «свеженьких» российских генерал-адмирала

– наместник на Дальнем Востоке Алексеев и командующий Тихоокеанским флотом

Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний – на

правах друга Великого князя.

Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю Императора» по

введению в России основ парламентаризма и о грядущем даровании его подданным

Конституции перед общим офицерским собранием. Дабы господа офицеры сразу уяснили

себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения

каких-либо волнений на кораблях, в армейских частях и подразделениях. Ибо свобода

слова, собраний и совести, отнюдь не есть вседозволенность и анархия. Но, к сожалению,

обязательно найдутся и те, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…

Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев по понятным

причинам восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем

более, что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми

газетами, а здесь, во Владике, и вовсе были видны им невооруженным глазом, ни Василий,

ни Петрович так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы

благоприятных обстоятельствах, удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот,

поди ж, ты! Царь сказал – царь сделал.

В то же время впечатления от столь сногсшибательного известия у остальных

пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция

Великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про

Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая

свою мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?..»

Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку,

все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского

съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший Наследник Цесаревич и

новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей

из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических

институтов. Ибо, как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив

обсуждение текста манифеста и, как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил

«слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»

Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной

новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он

вообще не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Лишь,

немного подумав, сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не

здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуется, полагаю… Но, поскольку

никаких ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую

реформу, даст Бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам

карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз и

вовремя. Чтобы на будущее все глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».