Одна маленькая ошибка

Харриет посмотрела на меня так, что стало ясно: я наконец-то добралась до пряничного домика со стенками из понимания.

– Вы гораздо способнее, чем думаете, Ада.

Глава тридцатая

Тридцать четвертый день после исчезновения

Элоди Фрей

Вот и начался шторм.

Мы с Джеком сидим в мансарде на самом верху, в треугольной комнатке, где вместо одной из стен – скат крыши. Здесь есть огромная кованая кровать и винтажные тумбочки, обустроен уголок для чтения с креслом, обитым темно-зеленым бархатом, и огромной медной лампой. Лампа выключена, и единственный источник света – свечи на серванте, золотые огоньки, мерцающие в полумраке. Прямо у нас над головами тянутся крепкие деревянные балки. Я протягиваю руку и провожу пальцем по одной, вспоминая, как в детстве стояла на этом же самом месте, еще не способная до них дотянуться. Джек останавливается возле больших остекленных дверей, ведущих на маленький балкон. Я подхожу поближе и смотрю на иссиня-черное небо над бушующим морем, яростно молотящим по скалам пенными кулаками.

Джек в восторге, даже дыхание затаил. А потом оглядывается на меня и, конечно же, видит, что и у меня глаза сияют: я с детства обожаю дождливые дни. Ада обычно угрюмо смотрела в окно, а я хватала дождевик, натягивала резиновые сапоги и выбегала на улицу, прыгать по лужам и кружиться, ловить языком капли дождя, широко раскрыв рот и запрокинув голову. Мне казалось, что я всегда будут танцевать под дождем одна. Пока я не встретила Джека.

Застекленные двери приоткрыты. Воздух кажется густым, как будто каждая его частичка зарядилась и вибрирует. Мы ждем. Джек берет меня за руку, пальцы у него горячие и сильные, а жест так знаком, что у меня сводит горло.

И в это мгновение небеса рассекает полоса раскаленного серебра. Это лишь первая нота симфонии: спустя несколько секунд над головой глухо рокочет гром, а следом начинают сыпаться первые капли, звякают об двери, как пули, а потом поднимается ветер, барабанит по стеклам нервными пальцами.

Мы устраиваемся поудобнее с кружками горячего шоколада. Шторм куда интереснее телевизора. Тоска по дому рассеялась. Сказать по правде, когда Джек рядом, я в любом месте ощущаю себя как дома.

Я вытягиваю ноги вперед, поглаживая тонкое кружево по краю шортиков – на мне сейчас тот пижамный комплект из зеленого шелка, который Джек подарил мне на день рождения. «А ничего так у меня ноги», – думаю я, любуясь игрой тени и сияния свечей на собственных икрах. А потом поднимаю взгляд. Джек тоже таращится на мои ноги.

С приездом в «Глицинию» между нами что-то изменилось. До похищения мысль о том, что Джек может страстно разглядывать мои ноги, показалась бы абсурдной, но сейчас…

Кашлянув, он переводит взгляд на ночное небо.

– Все-таки получилось.

– О чем ты?

– О нашем плане, – он обводит рукой комнату, – об этом всем.

– А может, не стоит так говорить до того, как я напишу книгу и заключу контракт на ее издание?

– У нас получилось, – повторяет Джек.

Я не отвечаю. Меня и так не отпускает беспокойство: я изо всех сил стараюсь не думать про все те вопросы, которые начнет задавать полиция после моего возвращения. Я опасаюсь где-нибудь что-нибудь напутать, и тогда меня расколют. Но сейчас мне не до того.

– Жду не дождусь, когда увижу твое имя на обложке, – говорит Джек.

– Если мне приходится прикладывать столько сил, чтобы стать писателем, то, может, я просто этого не заслуживаю.

– Ты достаточно талантлива, Фрей. Проблема не в твоих способностях, проблема в рынке.

– Я понимаю, что все упирается в удачу и в моду на определенные темы, но вдруг этому просто изначально не суждено было случиться? Вдруг даже после того, что мы сделали, мне все равно не предложат контракт?

– Предложат. Они хотят настоящих преступлений – вот им настоящее преступление.

– Почти настоящее преступление. Очень похожее на настоящее.

– Для таких есть отдельная полочка?

Улыбка у меня выходит бледной.

– Сколько я тебя помню, ты всегда хотела стать писателем. Мы этого добьемся. Ответ «нет» не принимается.

– Ответ «нет» не принимается… Это твой девиз по жизни?

– Ты же знаешь, какой у меня девиз: «Как далеко ты зайдешь».

– А как далеко я не зайду? – парирую я и на этот раз улыбаюсь абсолютно искренне.

– Завела новый девиз? – интересуется Джек.

– Как-то не думала об этом раньше.

– Вот и повод подумать.

Тут сквозь щель между створками дует сырой, промозглый ветерок, пахнущий морской солью.

– «Ложись спать с мечтами, просыпайся с целью», – предлагаю я.

– Метко.

– У мамули целая коллекция магнитов на холодильник со всякими поговорками. Каждый раз, когда мы куда-нибудь катались на выходные или приезжали на лето сюда, в Корнуолл, мы заглядывали в город и папа покупал ей в подарок магнитик в маленьком сувенирном магазинчике на Хай-стрит. – Я до сих пор помню, как звякал колокольчик над дверью, стоило ее открыть, и как следом в нос ударял запах сливочной помадки.

– Я знаю, какой девиз у Ады, – подхватывает Джек. – «Зачем терять время во втором составе, когда можно стать звездой?»

Я улыбаюсь, но на миг меня снова охватывает тоска по сестре.

– Тогда для Чарли, я думаю, подошло бы вот такое: «Доброта бесплатна, так что разбрасывай ее, как конфетти».

– У моего брата доброе сердце, – соглашается Джек то ли с завистью, то ли с грустью.

– У тебя тоже.

– А у Джеффри девиз звучал так: «Трудности закаляют характер».

С этими словами Джек, похоже, машинально касается шрама, рассекающего бровь. Я до сих пор не могу понять, почему Джеффри настолько по-разному относился к сыновьям. Если уж ему так нужно было на ком-то из них срывать злость, то на эту роль куда больше годился Чарли. Если Джек сделан из гранита, то Чарли – из воска. Однако Джеффри с большим пониманием встретил признание Чарли в том, что девушки его не интересуют, и относился к старшему сыну с той добротой, которой Чарли, конечно, заслуживал, но вот Джек не получал никогда.

– Значит, твой девиз: «Ответ “нет” не принимается»?

– Почти. Это, можно сказать, серебряный призер конкурса девизов. – Джек лезет в задний карман и достает бумажник. И, аккуратно вытащив маленькую сложенную бумажку, с улыбкой передает ее мне: – А вот это – золотой.

На бумажке нарисован волк, воющий на луну, а сверху надпись, выведенная неловким детским почерком: «Когда мы вместе, ты не одинокий… волк».

– Это же я рисовала. – Губы растягиваются в улыбке.

– Тебе лет девять было, может, десять. Я опять поругался с Джеффри и оказался у вас под дверью.

Это случилось зимой, когда стылый декабрьский воздух ощущался в легких железом; Джек пришел в одной футболке и джинсах – он так спешил убраться подальше от отца, что даже не успел надеть куртку. Устроившись на полу в моей комнате, мы прижались друг к другу, накрывшись одеялом, прихваченным с кровати. Джек дрожал, не говоря ни слова. Над глазом у него темнела свежая царапина – может, от уголка книги или, как в прошлый раз, от пепельницы. «Мне нет места в той семье», – прошептал он. И я не просто услышала в его голосе боль, одиночество и отрицание: все это было видно у него по лицу. И тогда я вырвала листочек из тетрадки по английскому, взяла фиолетовую гелевую ручку, нарисовала волка и накорябала рядом ту самую надпись.

– Джек, – у меня аж дыхание перехватывает, – ты что, так и таскал этот листок в бумажнике все двадцать лет?

– Я его всегда с собой ношу. Это часть истории. Нашей с тобой истории.

Я верчу бумажку в руках, чувствуя, как замирает душа. Вот оно, доказательство, что я для кого-то важна. Важна настолько, чтобы беречь ничтожную бумажку, раз за разом перекладывая ее в очередной бумажник, и пока старые кошельки изнашиваются, облезают, рвутся и заменяются новыми, мой рисунок остается в первозданном виде.