Одного поля ягоды
Шрифт:
ГРЕЙНДЖЕР!!!
Комментарий к Глава 25. Ad Hominem иллюстрация автора к главе: объятие на перроне
https://i.imgur.com/7ft5CV7.jpg
(от автора)
— Первая половина главы превратилась в комедию нравов в стиле Остин. Честно говоря, когда есть историческое произведение с британской знатью, вы неизбежно получаете умеренные социальные комментарии. Если кто-то является поклонником Джейн Остин или «Аббатства Даунтон», Том Риддл-старший в каноне описывается как «сын сквайра», что означает, что Риддлы имеют ранг землевладельцев, таких как Беннеты и Дарси, но находятся на несколько ступеней ниже Кроули из Даунтона. Риддлы по-прежнему принадлежат к истинному высшему классу, не нуждаясь в обычной работе,
— Чтобы дать некоторый исторический контекст, две мировые войны разрушили многие семьи высшего сословия, многие сыновья были убиты, и никто не мог позволить себе огромные дома и штат из пятидесяти слуг. После этого различия между классами стали гораздо менее жёсткими. Вот почему миссис Риддл готова общаться с Грейнджерами и потворствовать Гермионе, хотя в эпоху Лиззи и Дарси это было бы немыслимо. Кроме того, её требования к будущим невесткам стало значительно ниже, чем 20 лет назад. Спасибо, Меропа.
====== Глава 26. Живая смерть ======
1943
Либатиус Борадже описывал «живую смерть» как могущественное колдовство, с которым пострадавший погружался в состояние анабиоза и больше не полагался на жизненные потребности — воздух, воду, пищу, — но в то же время был неспособен погибнуть. В зелье, приготовленном из ингредиентов высочайшего качества и эффективности, напиток живой смерти останавливал старение и, пока тело пострадавшего оставалось в безопасности, предоставлял своего рода бессмертие.
Последняя сноска Борадже предупреждала читателей, что варка этого зелья для самостоятельного употребления произведёт «вечность без достижения и жизнь без проживания».
Том думал, что «живая смерть» была точным синопсисом его летних месяцев вне Хогвартса.
Этим летом он подготовился к постою в Косом переулке, оплаченному его писательской работой и выручкой, сделанной на продаже яда акромантула некоторым мутным посетителям «Кабаньей головы» — что составило меньшую сумму, чем ему хотелось бы, ведь пришлось сбить цену после того, как покупатели узнали, что «донорскому экземпляру» было лишь несколько месяцев от роду. Тем не менее, во время, проводимое в «Дырявом котле», с ним не было взрослых, которые бы из-за плеча говорили ему, во сколько ложиться спать и вставать. А самым лучшим был его доступ к магии без препон Надзора, и это было значительным улучшением по сравнению с тем, что могло бы быть его постоянным местом жительства: приютом Вула.
Сиротский приют Вула больше не был его местом постоянного проживания, ни официальным, ни de facto{?}[(лат.) фактически], ни каким бы то ни было ещё.
Он всё ещё испытывал противоречивые чувства по этому поводу, потому что прекрасно осознавал, что Том Риддл нескольких лет тому назад ликовал бы от такого изменения обстоятельств. Многие ранние годы своей жизни это было одним из его величайших желаний: свобода от оков нищеты и сиротства, отречение от пятна беззакония. Ему больше никогда не придётся проходить через скрипучие кованые ворота в крошечную каморку, где можно дотянуться до противоположных стен вытянутыми руками.
Том Риддл прошлых лет проводил свои дни, прижав нос к грязному, замазанному краской окну своей комнаты на четвёртом этаже, наблюдая, как автомобили грохочут по лабиринту лондонских улиц. Тот Том мечтал о своём восемнадцатом дне рождения, о безграничной независимости и будущей славе, и яркие образы его Как-Это-Будет были нарисованы за его веками золотым лавром и тирским пурпуром{?}[Краситель, добываемый из моллюсков. В древние времена из-за сложности добычи и редкости пурпурную одежду могли носить
лишь высшие представители знати].Этот Том лишь знал, что он отличался, и называл себя Особенным.
Но Том сегодняшнего был не просто Особенным, он был волшебным. Он не спал в своей приютской комнате на тонком матрасе кованной узкой кровати с двенадцати лет. Он больше не волновался о нищете, ведь в официальном понимании слова (когда необходимо выживать на менее двухсот фунтов стерлингов в год) она больше не относилась к его жизни, когда всё, что он видел в витринах Тоттенхэм-Корт-Роуд{?}[Крупная торговая улица Лондона], могло бы быть его с применением правильного заклинания.
Этот Том мог обрести всё, что захочет, даже если ему неизвестно нужное заклинание, потому что у него была выжившая из ума бабуля, считавшая, что деньги могут купить его покладистость, а много денег — его расположение.
Риддлы.
Лишь упоминание их доводило его крайности.
Однажды у него нашлось время, чтобы поговорить с ними и узнать их, а теперь, когда он был вдали от них до Рождества, он чувствовал себя вправе вынести о них своё суждение.
Его суждение: он ненавидел Риддлов. Ему неважно, кем они были, и что они не были его кровными родителями, и что он никогда не встречался со своим настоящим отцом, и никогда не встретится с охотящейся за богатствами деревенской потаскухой, которая обрекла его на лондонский приют. Даже одной мысли было достаточно. Он ненавидел абстрактную идею самого их существования, и та часть его, которая однажды перестала слушать социалистических агитаторов на углах улиц, ненавидела всё, что они отстаивали.
Его семья…
Эти два слова нестройно звенели в его мыслях всякий раз, когда он о них вспоминал, приходили на ум всякий раз, когда он слышал притягательную артикуляцию их речи в эхе мимолётного разговора или был свидетелем их манер, отражённых в наклоне головы или беззаботном жесте руки какого-то человека на другом конце его факультетского стола.
Он ненавидел их за то, кем они являются, в равной мере и кем не являются. Он презирал вещи, которые они ему давали, потому что их щедрость была неотделима от их эгоизма, и когда они делились с ним своим богатством, это было не столько гарантией независимости, сколько напоминанием о долге.
Он видел, как метафорические части живой смерти отражались в его летних каникулах. Он мимолётно увидел жизнь, на которую он мог претендовать по праву имени и рождения, преподнесённую на серебряном блюде… Но её поглощение было медленной и неторопливой смертью достоинства, скормленной по серебряной ложечке.
Буквальные стороны живой смерти, однако, вполне отражались в однообразном лете акромантула.
В последний день перед каникулами Том наложил Империо на паука, прежде чем заставить его принять напиток из миски. Когда он замер, он запихнул его в сундук и закрепил крышку несколькими запирающими и заклинаниями против взлома. Когда он закончил со своими обязанностями старосты после приветственного пира, собрав целую коробку объедков в свой портфель, он направился прямиком в заброшенный класс в глубине подземелий, и его палочка уже двигалась, чтобы отпереть дверь и зажечь бра.
Крышка сундука со скрипом открылась, а внутри целым и невредимым угнездился акромантул.
Тому потребовалось время, чтобы оценить это зрелище. Его напиток живой смерти — по стандартам учебника Ж.А.Б.А., идеального цвета, блеска и вязкости, согласно описанию Борадже, — сработал, как ожидалось. Акромантула не нашли, он по-прежнему оставался молодым, не повзрослев за десять недель летних каникул. Его конечности были податливыми, а суставы разгибались, когда он тыкал в них кончиком палочки. Если бы зелье не сработало, и паук умер, запертым в сундуке, его конечности бы были жёсткими, скрученными под грудиной в rigor mortis.{?}[(лат.) трупное окоченение]