Огола и Оголива

–Значит, тогда до восемнадцатого. Будет у нас такая… передышка.

–А я уже переживала, думала– подвела людей…

–Да что ты, что ты, прекрати! – Я снова смущённо уставилась в витрину, где лежали отрывные календари, как Света снова окликнула меня:– Ал, вот забыла тебе отдать,– и вручила мне яркий глянцевый буклет «Будут ли все люди когда-нибудь любить друг друга?»– Сейчас наша благая весть прошла по миру, вот мы всем раздаём…

Дома отчим спросил меня:

–Что, газету купила?

–Нет, это у нас тут секта всем бесплатно раздаёт. У меня уже целая пачка.

–А почему мне никто ничего не даёт? Дай посмотреть!

И я написала в своём дневнике: «Я знаю, что в секте меня любят. Света так нежно простилась со мной, что сердце не могло не дрогнуть». Какая чушь! Это просто «бомбардировка любовью»!

А мне всё равно надо было обдумать, что же со мною случилось.

Глава восьмая. Немного солнца, немного снегу.

Зачем я вас, мой родненький, узнала?

Зачем, зачем я полюбила вас?

Ведь раньше-то я этого не знала,

Теперь же я страдаю каждый час!

Из песни «Я милого узнаю по походке».

Я никогда не забуду этот холодный и серый октябрьский день, понедельник, когда отчим пошёл в отпуск, а я, как и всю мою короткую жизнь, не знала, чем себя занять. Я сидела за столом в своей маленькой комнатке и пыталась читать японские новеллы в толстом сборнике, но они были скучные, а точнее – не по зубам, мне не по возрасту, ещё недоступные моему пониманию.

Было очень пасмурно, ветер жестоко рвал износившуюся за лето листву. Мне стыдно и страшно вспоминать сейчас, но я не выносила, когда мои родители были в будний день дома, у меня была с ними просто какая-то биохимическая несовместимость! И не только у меня, но и у всех моих одноклассников! Это же ужас какой-то! Просто это бесовское, чёрное время, древнейшее китайское проклятие – жизнь в эпоху перемен, разрезало нас, отцов и детей, наше жизненное кредо, жестоким острым мечом, и мы отталкивались друг от друга, хотя и были разными полюсами! Простой пример: родители – за соборность, дети – за индивидуализм. И это притом, что я, Вика, Наташа и в некоторой степени Лиза были устаревшими людьми! Конформистами, диссидентами в новом российском обществе. (А диссидент – это ещё и сектант!)

И самое страшное, что и мама, и отчим считали такое моё патологическое состояние совершенно нормальным, и понимали, как мне тяжело с ними! И извинялись за то, что сидят со мною в одной квартире!

Несколько лет, ещё с советского времени, отчим работал грузчиком на базе в Хотове, но его уволили, и он еле устроился на хлопчато-бумажный комбинат (мой дед трудился там на старой фабрике, а отчим– на новой). Он проработал там года три, и каждое лето их отправляли в трёхмесячный отпуск. Мама говорила мне шёпотом, очень сочувствуя:

–У меня для тебя плохие новости– наш Вова опять идёт в отпуск на всё лето!

А я все каникулы тупо ходила по своей крохотной комнатке кругами и из угла в угол, как по камере-одиночке. Хотя почему «как»? Это и была моя страшная тюремная камера! Я там такие мощные икроножные мышцы себе накачала, будто была мастером спорта по спортивной ходьбе!

Но, как же я тосковала по своим новым знакомым, как мне хотелось с ними дружить, хотя я и понимала своим скудным семнадцатилетним умишком, что они люди – непутёвые, опасные, и даже криминальные. Да, они отнеслись ко мне как к неразумной младшей сестрёнке, но это днём и в людном месте, а что было бы ночью на безлюдье?

В субботу, в серый пасмурный день, моя смертная тоска достигла своего апогея. Я смотрела в окно, выходившее на южную сторону, – между домами можно было выйти к железнодорожной насыпи, и думала: куда я сейчас смотрю, есть ли там Пушкино, и есть ли там сейчас они? Нет, Пушкино – позади нашего дома, с запада.

Я поражалась самой себе: я ненавидела, когда мои родители по выходным, или в будни вечером, пили водку и «говорили за жизнь», всю свою муть и слизь. Но я хотела дружить с теми, кто ещё хуже!

А ещё я влюбилась. В того самого бородача, что торговал бульварной прессой и так искренне пожелал мне удачи. А лет ему было, наверное, уже тридцать пять – сорок пять. И чего я только не навыдумывала! Да и что я в своей глухой изоляции вообразить могла, только прочитанное в книжках да увиденное в кино! О семнадцать лет, возраст любви, а тут – полный вакуум! А на безрыбье и рак– рыба.

Но на следующей неделе ветер разогнал тучи. В первой половине дня я стояла на углу своего дома. А мимо нас все ходили со станции. И ко мне подошёл молодой парень, темноволосый, с грубыми, как и у всех в 90-е годы, чертами лица, и очень вежливо спросил, как пройти в центр.

Нет, никакого чуда не произошло. Просто этот парень показался мне героем нашего времени. Он был похож на тех ребят из автопробега. А символом нашей эпохи, с которого «надо делать жизнь», совсем скоро был назначен Данила Багров, так похожий на этого случайного прохожего.

Этот парень куда больше подходил для персонажа моих девичьих грёз, но я выдумала себе любовь к тому торговцу газетами! Если уж мне не давали жить в реальности!

***

В двадцатых числах улицы уже слегка выткались снегом. Все листья давно опали, только белые акации под окном кутались в лохмотья и погремушки сухих коричневых стручков. Своё платье они надевали позже всех, и до самого мая стояли голые и чёрные, и смеялись над теми, кто считал, что они погибли.

Я встала в восемь, хотя могла бы не пробуждаться вообще. Проснулась в серых дряхлых сумерках. Мама лазила в кладовку, что была в моей комнате, а потом положила на меня своё серо-ворсистое пальто. Я с раздражением подумала, что она опять будет его носить, хотя и ненавидит, и попрекать им нас с отчимом. Бабушка в марте купила ей модное, кожаное, с капюшоном на меху, но мама его не надевала: «Оно слишком тяжёлое!» Ей нравилось быть страдалицей.

А к концу недели всё растаяло, пошёл серый дождь. Днём я шла мимо нашего партийного штаба,– там что-то громко печатали. А Татьяна Ивановна заметила меня и крикнула из окна:

–Алка! Иди сюда! Ты чего не приходишь? Ты газету читала? Скоро суд, нужны ксерокопии сберегательных книжек. Зайди, или завтра зайдёшь? А насчёт работы… Оказалось, эта девчонка,– Татьяна её зовут,– в больнице лежала, и увольняться не собирается. И никто там не требуется. Я говорю: что же вы мне голову морочили?

Наверное, Захарова просто не захотела со мною связываться из-за моей вздорной матери, вот и выдумала всё это.

А дома я заплакала. Вам это покажется глупым и странным, но для меня эта работа была – как свет в окошке!