Огола и Оголива
Шрифт:
Действительно, зачем? Зачем маме нужно было ездить в поварское ПТУ в столице нашей Родины, когда как у нас есть своё?
В её время было модно уходить в ПТУ, и их ещё в учительских отговаривали! Зато в этом году маме дали медаль «850-летие Москвы»,– она проработала там четыре года.
А тут ещё пьяный отчим подключился, ещё хлеще:
–Там сейчас сделали пятнадцать путей! Я тебя искать не поеду!
В общем, отцы ели кислый виноград, а на губах детей – оскомина.
Хорошо, что в гости пришла наша родственница Анна Васильевна, которую мама терпеть не могла. Она всю жизнь проработала на Ярославском вокзале билетным кассиром. Я втайне надеялась, что она
У бедного моего отчима вызывало отвращение всё, что со мною связано. Если мне нравился какой-то фильм или музыка, он тут же начинал это ненавидеть, обгаживать, высмеивать, травить меня. Он очень любил читать газеты, – «Московский комсомолец», «Мир новостей». Я дала ему почитать «Завтра», и началась травля:
–Ты, когда на работу поедешь,– смеялся и глумился отчим, – смотри, газету в Москве купить не забудь! «Завтра»!
–Зачем она тебе нужна?– удивилась Анна.– Только нервы трепать! Там же пишут, как нами Запад играет! Чубайс, он же раньше фарцой промышлял, цветочками приторговывал после института, а сейчас– главный экономист мира!
Она вообще была очень продвинутая особа, эта Анна Васильевна, в отличие от моих прокисших родителей. У неё был прекрасный звонкий голос, сопрано, она изредка хорошо пела в компании.
…И я в который раз написала в своём дневнике: «Сегодня вечером случилось что-то страшное. Как надоели эти две пьяные сволочи! Раньше я жалела маму. Теперь ненавижу. Если сама не хочешь жить– дай жить людям!»
***
В воскресенье ко мне после долгой разлуки пришла одноклассница Лиза Лаличева. И я не могла ей не похвастаться, что попала в секту.
–Да, от этих иностранных проповедников всегда очень трудно отвязаться. Смотри, а то…
–Нет! Она такая мерзкая!
–Сейчас мерзкая, а потом… Это они по квартирам ходят. Всё к бабуле с дедулей приходили, а они у меня деревенские, семидесятилетние, ничего не помнят. У нас тоже были, но я сказала, что здесь живут православные, и они больше не ходят.
–Может быть, это мои? Какие они из себя?
–Одна в очках, другая толстая какая-то… Ну и когда же ты собираешься уходить?
–Не скоро.
–А ты не хотела бы послушать что-нибудь православное?– высокомерно спросила Лиза.
–Почему бы нет?
И мы договорились, что как-нибудь в четверг Лиза отведёт меня в воскресную школу для взрослых, которую исправно посещала уже два года.
Она-то, такая умная и надменная, решила, что у меня – острейший духовный голод, а я просто, как старая бабка в заброшенной костромской деревне, страдала от одиночества, вот и была рада любому общению, даже такому.
А ещё мне в мои семнадцать, возрасте любви, совершенно не в кого было влюбиться, даже безответно! Бородач-газетчик из Пушкино, что он, фантом, мираж, был он, и нет его, промелькнул и исчез! Мой юный организм не получал адреналина, серотонина, дофамина, окситоцина, а запретный плод, – опасная тоталитарная секта, – волновали не хуже влюблённости, вызывая огонь на себя, ядерный гормональный взрыв!
Рассказала я Лизе и о своём путешествии.
–А интересное получилось приключение,– искренне сказала она.
–Злоключение. Нужно обязательно иметь друзей в других городах.
–Ну и будет у тебя там всего один друг,– не захотела удержаться Лаличева, наша умница и праведница, от очередной издёвки.
***
В понедельник отчим смотрел телевизор, где в передаче «Совершенно секретно» показали нашу секту. И так я впервые в жизни узнала, что создана она в Нью-Йорке во второй половине Х!Х века никому тогда не известным
владельцем галантерейного магазина Чарльзом Расселом. Запрещена в двадцати пяти странах мира,– в Сингапуре, Малави. Заставляет жертвовать деньги и драгоценности, женатых– разводиться, обязательно втягивает всю семью. С 1933 года запрещена в фашистской Германии, её члены попадают в концлагерь, как дезертиры, где они носят лиловый треугольник. В СССР на них тоже массовая облава, как на дезертиров.Люди, наши современники, у которых спрашивали о «свидетелях», говорили:
–С ними вообще невозможно разговаривать! Ты им слово, а они тебе целый трактат из Библии подсовывают!
И какой-то молодой парень решительно сказал:
–У меня Господь– Иисус Христос. Зачем мне ещё один Бог?
Глава
девятая
.
Ноябрьский
дождь
.
Or I’ll just end up walking
In the cold November Rain.
Иначе я просто перестану идти вперёд
Под холодным ноябрьским дождём.
Аксель Роуз.
В библейском образовании каникулы я себе устроила с запасом. А отчим вышел на работу на неделю раньше, чем я высчитала.
На следующий день я поехала в Москву на 9.54. За окном был ноль градусов, как и тогда, в мой день Исхода. И я надела кожаную куртку и полусапожки с искусственным мехом, и вся продрогла. Я не учла, что ноль в ноябре– не то же самое, что в сентябре, и воображаемая ось Земли всё дальше отклонилась от Солнца в чёрный космический холод.
Недалеко от четвёртой школы меня остановила маленькая старушка и спросила:
–Где здесь поликлиника?
Я объяснила.
–А то я с автобуса слезла, и голова разболелась…
Но она осталась недовольна моим ответом и продолжала беспомощно озираться. Бедная! Чем ей там помогут? Таблетку от давления бесплатно не дадут!
И на станции было холодно и мрачно. Какая-то древняя бабушка упала прямо у входа в вагон, и её заматерили два амбала.
Эх, и что же я хотела тогда от Москвы, да и вообще от жизни? Она меня не ждала, да и что я могла ей дать, такая никчёмная?
В электричке ничего интересного не было, а все продавцы мужеского полу были бородаты. Может, тогда была негласная мода на бороды, как возвращение к своим истокам, корням, протест против засилья западной антикультуры?
И я снова доехала до Кропоткинской, постояла там под пасмурным ноябрьским небом, посмотрела на Храм Христа Спасителя и ушла назад. Мне в моей «сентябрьской» одёжке было очень холодно, не спасали даже калориферы, нагнетающие тёплый воздух.
Единственное, что я сделала в тот день в Москве полезного, так это подала милостыню. На Кропоткинской сидел молодой парень в одной тельняшке, без руки. Возле него стояла картонка с купюрами. Мелочь тогда была бумажная: синие сотни, ярко-розовые двухсотенные, зелёные пятисотки, жёлтые тысячные. Несколько молодых парней положили туда, и это меня вдохновило. И я внесла в «небесный жертвенник» тысячу рублей, потому что сто – просто стыдно. Он, улыбаясь, посмотрел мне в лицо, глаза у него были зелёными, а волосы – мелкими русыми кудряшками, и сказал:
–Удачи вам, солнышко.
А на Комсомольской я потеряла наш Ярославский вокзал и долго металась, выходя всё время к Ленинградскому. Так меня закружило, я шла куда-то, шла…Ко мне подошёл такой же низенький и беспомощный старичок в длинном чёрном пальто, с пустыми матерчатыми сумками и палочкой. Похожее пальто носил мой отчим в ранние 80-е. Пышные седые космы, лицо красное, морщинистое, воспалённый правый глаз совсем закрылся.
–А где здесь вокзал?
Я сказала, что и сама заблудилась.