Огола и Оголива
Шрифт:
Он не понимал:
–Где здесь поезд, который с пассажирами?
А новые русские носили тогда нелепые, длинные, чёрные бесформенные плащи. И я видела такие только в этот мрачный день в Москве, больше нигде.
Но вот я вышла к Казанскому вокзалу, и спросила у молодых уборщиков в спецовках с фирменной надписью на спине, как мне выйти к нашему Ярику. Тогда чурок у нас ещё не было, убирались наши русские, высокие и красивые молодые ребята.
На нашем родном Ярославском вокзале молодой мужчина шёл по крыше электрички, как по Бродвею. Мой отчим ведь тоже
В Москве напротив меня села молодая женщина с ребёнком, в сером кожаном пальто, в коротких меленьких кудряшках. У неё были интересные глаза, как у японки.
Утром, слава Богу, никто не попрошайничал. На обратном же пути – полно.
Вот слабый, еле слышный голос:
–Я – инвалид второй группы…– и пожилая женщина в тёмно-вишнёвом болоньевом пальто устало прислонилась к одной из скамеек, а потом вышла.
«Японка» равнодушно посмотрела на неё и отвернулась.
А вот другая женщина:
–Моей дочери нужна операция… Ей всего двадцать семь лет. Мы с Украины… Вот мой внук… Ради Христа…Здоровья, счастья, всяческих благ вашим детям.
Руки свои она положила на плечи мальчика. Все с любопытством поворачивали к ней головы.
И я тоже ничего им не дала. Почему-то они любили манипулировать, что они– с Украины, с которой мы всегда были в контрах.
Дочку моей визави звали Света. У неё было крошечное и очень круглое личико. Когда она, балуясь, уронила на пол крошку яблока, мать дала ей по губам. Молодец, строгая!
–Мама, а когда мы приедем?
–Отстань!
–Мама, а у меня есть папа?
–Заткнись!
Вышли они в Подлипках-Дачных. Мать надела Свете на спину рюкзачок, а та запротестовала.
–Ничего, не тяжёлый, – злобно заявила «японка».
Продавали пакеты по тысяче за две штуки, и мороженое:
–«Лакомка», «Ленинградское», сладкие рожки!
Запомнилась тёмная щетина на красном лице «мороженщика».
На душе из-за всего было очень тяжело. И слава Создателю, что так ни одна живая душа не узнала, что меня не было дома целых шесть часов!
***
На следующий день после «несанкционированной» вылазки в Москву у меня болели натруженные ноги. Как и тогда, когда я попала в Пушкино, и шла туда пешком до Заветов Ильича.
Шёл дождь. Я не помню такого, чтобы в середине ноября шёл дождь. У своего подъезда я встретила Татьяну Ивановну под тёмно-красным зонтом, в старомодной чёрной дублёнке с волосатым воротником и рукавами. Ведь мимо нашего дома все ходили на станцию.
–Алка, привет! Мне сейчас, вообще-то, некогда, я на электричку, мне надо в суд ехать. Ну как, ходила на предприятия?
Да она что, бредит? Какие ещё «предприятия»?
Но я испугалась, что Захарова станет меня ругать, и соврала, как школьница:
–Я болела.
–Ну, зайдёшь как-нибудь…
А зачем? Меня возьмут на место Людмилы Дмитриевны?
Это вообще был день встреч. У булочной я видела Лизу, у школы– бывших одноклассников, в библиотеке – Наташу
Барсукову, дед которой, старый мент, оказался таким зверем. Так я узнала, что она учится в МГУ, да ещё и Республиканском политехническом колледже, в который меня посреди учебного года посылала поступать Захарова, и в другом политехническом, и в Открытом университете, – мама-учительница сделала ей много фальшивых аттестатов. А в МГУ ей задали реферат по культурологии.–А я в секту попала!– снова похвасталась я.
А вечером, пока ещё не стемнело, пошёл ливень. Просто как в песне “Guns-n’-roses” “November rain”. Мёртвая, спёкшаяся коричневая земля без единой травинки и такой шумный привет из лета.
***
Накануне своего дня рождения я всё-таки не выдержала и пришла в штаб,– в конце концов, Татьяна Ивановна меня туда приглашала! Там были Соколова и Виктор Борисович. Он участливо спросил:
–Ал, у тебя есть какой-то вопрос?
Намёк был понят.
–А нет ли у вас новых газет?– нашлась я.
Захаров пошуршал на столике, где я летом их штамповала:
–Нет, Ал.
–Скоро меня впрягут в рабочий хомут,– ни то пожаловалась, ни то похвасталась я Соколовой.
–Ой, Аллочка, тебе в трудоустройстве помогли, да?– обрадовалась она, как дурочка, разве только в ладоши не захлопала.
–Нет.
Тут в штаб зашла совсем старенькая бабушка,– записываться в члены Общества обманутых вкладчиков. И Виктор Борисович ласково подсунул ей бумагу:
–Вот это подпишите.
–Что подписать?
–За нашего депутата. Если он выиграет, тогда все вклады вернёт.
А вечером у меня было просто отличное настроение. Но мама всё испортила,– не со зла, конечно. Просто я услышала, как она говорила отчиму в кухне:
–У нас сегодня Нинка из Фрязино рассказывала. У них кот упал с третьего этажа, искали-искали– не нашли, пока однажды не услышали, что он где-то стонет. Нашли его в подвале, челюсть сломанная, губы жжённые сигаретами, он от боли слезами плачет… Теперь его надо лечить. Подростки, наверное…
И это вошло в меня, как кислота, мне от боли и горя захотелось разбить себе голову о стенку и умереть. Я тут же заболела душой. А ещё мне хотелось убить Оголу, эту жестокую сектантскую суку, потому что это случилось в её городе. А ещё я вспомнила того зеленоглазого парня с Кропоткинской и подумала: а может быть, он в детстве тоже кошек увечил, за что и наказан?
Мама и мне попыталась рассказать эту историю, но я сказала, что во второй раз не хочу слушать.
–Страшно?– рассмеялась она.
Надеюсь, это был нервный смех.
А в субботу мне исполнилось восемнадцать лет.
Рано утром, когда я ещё спала, пришла Лиза Лаличева, – она спешила в Москву на курсы, хотела поступать в Первый медицинский институт. Она поцеловала меня, подарила мне оригинальную сиреневую открытку с жёлтым пятнистым жирафом.
–Но всё равно уходи, – строго сказала она. – А то раз ты ходишь туда, значит, ты всё равно с ними!
–Я не могу просто так уйти! – не сдавалась я. – Я хочу покончить с сектой!