Охота на охотника

Белый островок.

И девица, на нем сидевшая. Коса ее золотая, протянувшаяся до самого берега этаким мостом волшебным. Рискни ступить, коли не боишься. Дойдешь и заглянешь в глаза змеиные, а там, хватит сил свой разум удержать, тогда и получишь право просить.

...он шел за живою водой.

За чудом.

И чудо получил же, но не то, вовсе не то, которого чаял, а теперь вот не отпускало ощущение, что пришло время платить по долгам.

Одовецкая показалась, когда он почти уже решился открыть обшитую железом дверь.

– Она уснула. И... боюсь, в данном конкретном случае я мало что могу, - княгиня никогда не лгала, во всяком случае, ему.
– Я могу поддержать человеческую часть ее, но... я не уверена, что тем самым не сделаю хуже. Иные крепче людей. Выносливей. И более живучи.

– И что мне делать?

Он знал, что услышит: ждать.

И надеяться, что ожидание не будет долгим, и он не сойдет с ума. И не подведет сына, который на него рассчитывает.

– Золото, - Одовецкая мелко дрожала.

Озноб?

Она далеко не молода, и пусть силы сохранила, однако сейчас отдала их слишком много.

– Принесите сюда золото. Все, которое найдете. И камни, чем больше, тем лучше. Они усилят... иную ее часть. А это позволит стабилизировать процесс.

Совет был неплох.

И Его императорское Величество от души поклонились, на что Одовецкая лишь фыркнула.

– Бросьте, Сашенька, вы знаете, что для вас я готова сделать все и даже больше. Господь и закон лишили меня права воспитывать мою дочь, а я была слишком слаба и нерешительна, чтобы действовать в обход закона... к сожалению.

Император предложил Одовецкой руку, и отказываться она не стала.

– Не буду лгать, что вы мне заменили сына, все же я всегда помнила о том, кто вы есть, но... пожалуй, вы стали мне своего рода племянником. Племянников у меня никогда не было...

– Тетушка...

Шутить получалось плохо.

Все же мысли его были рядом с той, которой он обещал многое, а не сумел исполнить даже малого.

– Молчите уже... выросли на мою голову, - Одовецкая остановилась, переводя дыхание.
– Могу ли я надеяться, что, в случае моего... ухода, мою девочку не оставят без присмотра?

– Безусловно.

– И... Таровицкие... мне они в лучшем случае не ответят, Сашенька, но если спросите вы... если потребуете... призовете клятву... они не посмеют солгать. Я должна знать. Понимаете?

Он наклонил голову.

– И да, я предполагаю, что правда будет... не совсем та... вся моя жизнь, как показывает опыт, была не совсем той...

В подземельях сыро.

Тихо.

И спокойно. Здесь кажется, будто мира за пределами узких этих коридоров не существует вовсе или же он, этот мир, до невозможности далек, выдуман. Стерты краски, приглушены звуки. Пыль под ногами. Мох на стенах, влажноватый, пышный.

И голоса вязнут в нем.

Здесь можно без боязни говорить обо всем, о прошлом ли, будущем, о надеждах ли несбывшихся, о чаяниях ли... здесь...

– Я никогда и никому... даже подругам... впрочем, подруг у меня никогда-то и не было. Меня растили с мыслью о служении. Людям и роду. Вернее, роду и людям... именно так. Я должна была продолжить дело моих родителей, приумножить знание и силу. Целители весьма тщеславны, особенно те, которых Господь наделил настоящей силой. И я тоже не избежала сего греха... за грех его родители не считали. Они учили меня сами. И учили так, что свободного времени, которое можно было бы потратить на всякого рода глупости, вроде дружбы, просто не оставалось. Мне исполнилось восемнадцать, когда меня вывезли в свет. Я знала все, что положено барышне этого возраста, а еще и целителю первого уровня силы, но я совершенно не разбиралась в людях. Я мнила себя стоящей выше них, упивалась собственным знанием, а потому и попалась.

Здесь говорит вода.

Тихо-тихо.

Шелест подземной реки, ласковое урчание воды, которая пробирается под завалами камней, и тревожная нервная капель. Пальцы Одовецкой подрагивают.

– Мне нашли мужа. Спорить я и не думала, всецело полагаясь на родителей, да и Затокин умел производить впечатление своим умом... и не только. Он был мил. Очарователен, когда хотел. И харизматичен. Я далеко не сразу поняла, что он есть такое. К счастью, я весьма быстро забеременела и родила дочь, что и вызвало изрядное его недовольство.

Слова Одовецкой уходят в камень, как вода. И камень становится мягким, податливым.

– Именно тогда... он впервые поднял на меня руку. Представляете? Меня в жизни никто и никогда... а он... он молча меня избил. А после сам же убрал следы. Не залечил, отнюдь. Только следы... я сама срастила трещину в ребре, и это его взбесило вновь...

– Вы...

– Сбежала к родителям, но они не пожелали скандала. Более того, они мне не поверили, - Одовецкая криво усмехнулась.
– В конце концов, я ведь всего-навсего девочка, бестолковая и утомленная долгими родами. Я сама не понимаю, что говорю. А он старше, умнее... и должен перенять дела рода. Меня вернули. И настоятельно посоветовали не глупить, а просто поговорить с мужем. Найти общий язык. И я поверила... это ведь так просто поверить, что именно ты и виновата во всем. Родила дочь? Надо было рожать мальчика... и в следующий раз родится именно он. Только следующего раза не было. Почувствовав свою безнаказанность, он словно обезумел. Из нашего дома была изгнана почти вся прислуга, кроме той, которую нанял он. А я... мне запрещалось покидать пределы собственных покоев. Практика? Помилуйте, о какой практике может идти речь, если я не способна и на малое. Я бездарна. Я позор рода. Я... я верила во всю эту чушь.

– И не пытались...

– Просить защиты? Помилуйте, у кого? Родители мне не верили. Друзей у меня не было, а остальные... к сожалению, в нашем обществе всегда виновата женщина. Что бы ни случилась, виновата именно женщина. Да и мой супруг к этому времени успел обзавестись покровителями, благодаря которым он и сделал неплохую карьеру. Кто бы позволил мне портить его репутацию. Несколько лет я жила, будто в дурном сне, постепенно превращаясь... не знаю, в подобие человека? Пожалуй. И игрушка начала ему надоедать. Я перестала сопротивляться. Сдалась. Стала неинтересна. Он заводил любовниц. Некоторые жили в нашем доме и, более того, меня заставляли прислуживать им... ему это казалось забавным. Не знаю, чем бы это закончилось, но мне удалось забеременеть вновь. Целительский дар - вещь своеобразная, особенно у женщин. С одной стороны мы, безусловно, на многое способны, а с другой он истощает нас, сказываясь прежде всего на способности иметь собственных детей. Именно поэтому наш род никогда не был многочисленным. Я забеременела и... он ждал сына. Наследника. Нет, он любил Ясеньку, что было, странно, но все равно хотел сына. И узнав, что я в положении, отстал. Он вдруг стал прежним. Окружил меня заботой, вниманием, будто и не было тех лет... исчезли другие женщины, а наш дом вновь преобразился.

Она содрогнулась и поежилась.

– Я рада, что его убили... однажды он понял, что ребенок, которого я жду... что это вторая девочка. И впал в ярость. Я не думаю, что он хотел убить своего ребенка, просто не справился со злостью... просто... я очнулась в крови. Я лежала на полу и понимала, что этого ребенка больше нет, что... а он стоял надо мной и холодно рассказывал, насколько устал от моей никчемности. Именно тогда я поняла, что он меня убьет. Целителю проще, чем кому бы то ни было, убить другого человека. И меня взяла такая непостижимая ярость... именно тогда я вспомнила, что и сама являюсь целителем. Не просто целителем... Одовецкие тоже древний род, а у каждого древнего рода имеются свои секреты...

Она никогда не была слабой.

Во всяком случае, перед ним. Одовецкая казалась, если не сотворенной из камня, то где-то близко. Спокойная, уверенная в силах своих. Невозможная женщина, как именовали ее няньки, на которых она взирала с ленивым благодушием, как смотрят люди сильные на слабых, бестолковых.

– В тот вечер... верно, я была отчасти не в себе, если решилась... осмелилась... как бы то ни было, но я остановила его сердце. А после запустила вновь. И вновь остановила... и... это продолжалось до тех пор, пока он не запросил пощады. Я не знаю, почему я его не убила. Теперь, конечно, можно поискать объяснений... скажем, в моральных моих принципах или же в страхе перед судом, или... но правда в том, что он остался жив чудом. А к утру, когда мы оба вымотались, в моей голове прояснилось достаточно, чтобы потребовать клятву. На крови. По... старому обряду, который не допускает иных толкований и допусков, столь изрядно способных испортить жизнь. Нет, это была первичная магия со всеми ее особенностями. Он поклялся, что не причинит мне вреда. Ни словом, ни делом, ни молчанием, ни бездействием.