Охота на охотника
Шрифт:
– Сила в нее уходит, что в прорву, - пожаловалась Одовецкая, а Лизавета ощутила не только прикосновение, но и запах ее, травянисто-терпкий, аптечный.
– Помоги... если лед, то огонь нужен.
– Огня я вам дам с превеликой охотой, - Таровицкая пахла камином.
Раскаленным металлом решетки.
Дровами.
Смолой и самую малость пеплом. Сила ее, горячая, закружила, завьюжила. Заплясали внутри Лизаветы злые огненные мошки, и ноги вернулись, и пальцы занемевшие.
Еще немного и она сумеет глаза открыть.
...не ради Навойского... он смирится. Все теряют и все смиряются.
...и
...не для Аглаи или Таровицкой... у этих двоих куда больше общего, чем они думают.
Для себя самой.
Надо сделать вдох. Всего-навсего один лишь вдох... и выдох... и вновь вдох, несмотря на то, что огонь жжется. И Лизавета, кажется, того и гляди захлебнется им. Ничего, выдюжит... сумеет... она будет дышать.
– Вот так, ровнее... сумеешь еще?
Огня на той стороне нет, он - дитя нынешнего мира, и капризное, не всякий угодит. Лизавету вот кусает, будто собака, которая к кости свежей примеряется.
– Конечно... а дома из меня целитель так себе был...
– Он и сейчас так себе. Но это у всех огневиков. Исцеление прежде всего операции с тонкими структурами, а вы стихийно...
– Не умничай.
– Извини.
Дышать становилось легче, а руки наливались неприятной тяжестью, будто изнутри их чем-то набили, мокрым и мягким. И ноги такие же. В глазах жжется, во рту сухо и уют сонный отступает.
– Значит, ты остаешься?
Зато Лизавета почти видит.
Тень, рыжими искрами облепленная, это Таровицкая. От ее рук протянулись огненные хлысты, которые опутали другую тень и, оплетенные тонкими нитями - небось, целительские заклятья - устремились к Лизавете.
– Похоже на то... мне при дворе предложили место, но я в Императорский госпиталь заявку подала, там интересней будет.
– А я... в гвардию, - призналась Таровицкая. А Лизавета лишь укоризненно покачала головой. Куда ей в гвардию-то? Она себя в зеркале видела? Там же ж одна половина другую на дуэлях поубивает, а Таровицкая оставшихся пришибет за дурость. Это не служба будет, а одна сплошная диверсия.
– Папенька, правда, злился крепко...
– И правильно делал.
– Тоже думаешь, что мне там не место?
– а вот когда огневик злится, огонь белеет и становится злее.
– Что надо найти мужа, нарожать детей и уже пусть они в гвардию...
– Я думаю, что тебе там нелегко будет.
– Знаю. Но ведь служат женщины! Моя мать... и не только она... огневики на границе нужны. И...
– И это твоя жизнь, - Одовецкая убрала руки.
– Кажется, стабилизировалась. Но все равно, не нравится мне это. Не говори Навойскому, но... есть правило, что чем дольше человек вот так... на грани, тем меньше шансов, что он вернется. Захочет вернуться.
– Не скажу.
Таровицкая все еще горела.
– Я...
– она отошла, кажется, к окну. Или это просто светлое пятно на темном? Надо бы глаза открыть, ведь у Лизаветы почти уже получилось. Только зря они силу убрали.
– Я придумала одну штуку... я... мамину фамилию возьму.
– А лицо тоже другое?
– Именно. Если... если волосы обрезать и перекрасить, скажем, на темный цвет. Немного подправить линию бровей...
это не сложно, есть косметические заклятья длительного действия...– Здоровья они тебе не прибавят.
– Понимаю.
От Одовецкой по-прежнему пахнет аптекою. А Лизавета сумела-таки глаз открыть, правда, один и многого это не дало, поскольку смотреть им было слишком светло и больно, но Лизавета смотрела.
– Знаешь, быть может, я и ошибаюсь, но... тут на меня смотрят, как на этакий цветочек, которому в оранжерее самое место. Почему-то вот Авдотье никто не рискнет сказать, что не бабское это дело с револьверами носиться...
– Потому что никто этим револьвером по носу получить не желает.
Одовецкая виделась расплывчатым зеленым пятном.
– Если бы тоже каждого шутника огнем угощала, и тебя бы не тронули...
– Одовецкая забралась на подоконник.
– Если решишь что-то менять, то надо будет здесь поработать. Надбровные дуги сделаем потяжелее, тогда глаза будут казаться запавшими. И переносицу чуть пошире. Щеки... пухлости добавить?
– Поможешь, стало быть?
И второй глаз открылся. Света стало еще больше, аж зубы заломило от избытка его.
– Уж лучше я, чем пойдешь к какому недоучке. Бабушка говорит, что нынешние целители - это ужас тихий. Что уровень образования упал ниже некуда и... а подбородок квадратным сделаем. Никто не посмеет спорить с женщиной, у которой подбородок квадратный. Ты хотя бы в мужчину преображаться не станешь?
– Зачем?
– искренне удивилась Таровицкая.
Свет собирался пятнами на потолке. Белыми. Желтыми. Главное, пятен было много и они суетились, толкались.
– Откуда я знаю? Мало ли... шею... трогать не будем. Слишком опасно. Да и дальше... просто одежду помешковатей.
– Знаю.
– И если вдруг что не так, то ко мне, ясно?
– Ясно.
Пятна исчезли, а потолок остался. Белый. С лепниной, правда, какой-то размытой слегка, то ли цветочки, то ли ангелочки. И Лизавета разглядывала их, а еще краем глаза окно с Таровицкой, которая на подоконнике сидела и ножкой помахивала.
И Одовецкая тоже сидела.
И тоже ножкой помахивала.
И до того мирными они гляделись, до того родными, что Лизавета не выдержала и расплакалась.
...уже потом, когда ее заметили...
...после вздохов и объятий.
...после горькой воды, сдобренной травами, и сладкого молока, от которого Лизавету потянуло в сон, но спать ей не позволили. После ванны и растираний, вновь же травяных и с резким запахом, ей позволено было сесть. И она даже сидела почти сама, обложенная подушками, нелепая в беспомощности этой.
И тетушка плакала.
Сестры тоже плакали.
И Руслана с ними... а вот Навойский не плакал. И когда он появился, все-то затихли, замерли. Надо же, тетушка на него смотрит с какою надеждой... неужели успел проговориться о плане своем коварном? Поспешил найти союзника... тетушка костьми ляжет, но не позволит Лизавете упустить столь выгодную партию. Только ведь Навойский не партия.
Он человек.
И как все люди может ошибиться, а Лизавета не хочет становиться его ошибкой, потому что... потому что будет больно, а она устала от боли.