Окно напротив

empty-line/>

Кивнув каждому в знак приветствия, я села на диван возле гроба и осторожно дотронулась до маминой руки. Так странно: вместо тепла ощущался лишь лед. Ее конечности были твердыми, как дерево, и холодными, как гранит. Это была все та же мама, только похожая на лежащую без движения статую с закрытыми глазами. Мозг отказывался верить в то, что переде мной всего лишь ее бренная оболочка.

Я сидела и ждала, когда же она моргнет. Но это не происходило. Грудь не вздымалась в такт ее дыханию, губы не шевелились, веки не дрожали. Наклонившись вплотную, я не услышала ударов сердца, и все равно продолжала надеяться на чудо.

Аня заливалась слезами. Ее отчаянными рыданиями пропитался весь воздух в комнате. И был у них такой же приторный привкус, как и у ее объятий.

– Не плачь, она в лучшем из миров, - доносилось с одной стороны.

– Бедная деточка, - с другой.

– Ах, если бы я была здесь, - отвечала Аня, сморкаясь в платок, - был бы шанс спасти ее!

– Не вини себя, маленькая, ты ведь училась.

– Да, мне хотелось вытянуть свою семью из нищеты!

И новый поток рыданий обрушивался на комнату. И миллион сочувственных слов и поглаживаний опускался на ее плечи.

Я прижала голову к гробу, закрыла уши и стиснула зубы. Свою печаль мне не хотелось делить ни с кем.

– Нам так жаль, так жаль! – Их причитания становились еще громче.
– В это невозможно поверить!

– Смотрите, - в меня летели десятки косых взглядов, - она даже не пролила ни единой слезинки. Неужели не стыдно перед матерью?

– О, не вините ее, она слишком молода, - слышался Анин шепот, - Марьяна не знала, как правильно ухаживать за такими больными. Мало бывала дома, чтобы вовремя заметить. Подростки кроме себя ничего не замечают.

Я почувствовала, как перед глазами темнеет. Даже стены в этом доме сгорбились от моей боли, воздух стал удушливым и серым, окна сузились до размеров спичечной головки. Мои щеки горели, голова гудела, а чувства закручивались, рождая ураган, стремящийся найти выход наружу.

– Ты так на нее похожа. Волосы, губы.

Даже не оборачиваясь, я догадывалась, что эти слова предназначаются не мне. Дочь, которая не оплакивает мать, пока ее сестра заливается слезами. Бесчувственная, она даже не заметила предвестников надвигающейся болезни. Ни к чему приносить ей соболезнований.

Все вокруг крутились возле Ани, и я была ей благодарна. В таком состоянии мне ничего не стоило вылить всю тьму, что скопилась внутри меня, на любого, кто посмеет подойти ближе, чем на метр.

Я запомнила все еловые веточки, что бросали на снег по пути следования похоронной процессии. Сосчитала все кочки, собранные автобусом. Перебрала ногами каждый камушек и каждый ком песка на грязном снегу возле ямы, в которую опускали гроб с телом матери. Но не слышала более ни единого слова, произнесенного присутствующими, словно оглохла.

Когда сестра билась в истерике на коленях возле могилы, я просто сверлила заледеневшую землю взглядом и не могла поверить, что «все». Мама остается там, а я здесь. И если у нее вдруг вновь забьется сердце, мне не услышать.

Я не села в автобус, который вез всех в столовую. Мне было дико в такой момент сидеть за столом. Просто развернулась и пошла прочь. Подальше от нарочитых, фанерных поминальных речей того, кто был мало знаком с моей матерью, и пришел лишь выпить водки и закусить морковным пирогом. Подальше от бессмысленных слов поддержки родственников и обвинений предательницы-сестры.

Сняв шубу, сапоги, носки и бросив все это на пол в коридоре, я босыми ногами прошла в комнату. За окном смеркалось, и в помещении тоже было уже довольно темно. Мне хватило света, чтобы найти свои вещи и сложить в большую текстильную сумку. Трудно было назвать это вещами: мамины поделки, вязание, тетради и пара учебников, документы. Из одежды – колготки, джинсы, свитер и пуховый платок.

Мне некуда было идти. Но я знала, что Мурзя что-нибудь придумает. Обязательно. Под моими ногами лежал коврик, связанный мамой. Маленький островок из прошлой жизни, и целый материк воспоминаний. Стоптанный, старый, и, как книга, хранящий память о самом дорогом.

Я наклонилась на подоконник.

За окном что-то быстро промелькнуло. Прислонившись к стеклу, я заметила в лунном свете знакомый силуэт. Даже в куртке в нем легко угадывалась фигура Сереги. Это точно был он. Высокий, стройный, - пролетел, словно вихрь, и скрылся в подъезде. Хлопнула дверь. Мое сердце застучало, как паровоз.

Через секунду я услышала громкий стук и медленно пошла в прихожую. Ноги отказывались слушаться. Дверь тряслась уже так, будто в нее швыряют камни.

Наверное, не стоило открывать. Он жаждал увидеть вовсе не меня. Но я уже повернула ручку, и свет из подъезда упал на мое, залитое горем, лицо. Перед тем, как зажмуриться, я подняла взгляд и увидела его. В расстегнутой куртке, без шапки и шарфа. Серега стоял передо мной и дышал, как загнанный зверь.

Мне захотелось сказать «уходи», но получился лишь вымученный вздох.

Его глаза. Глаза! С этими черными, как сажа, зрачками, с бесконечно длинными ресницами. Они выглядели совершенно безумными. Губы были приоткрыты, словно ему не хватало воздуха. И мне захотелось прижаться к ним, чтобы не потерять сознание. Сейчас же. Немедленно.

Я отошла на шаг, пытаясь запомнить каждую черточку его лица, и разочарованно покачала головой. Такой родной. Любимый. Не дававший ни единого повода сомневаться в нем. Как он мог?

С моей единственной сестрой!

Лучше бы я увидела в его глазах презрение, чем жуткое смятение и эту льющуюся через край любовь.

– Я все знаю, - с сожалением качая головой, прошептал он, вошел, захлопнул за собой дверь и стиснул меня в своих объятиях. – Мне так жаль!

Его руки сомкнулись на моей спине, словно тяжелые крылья. Почувствовав запах пота, смешанный с туалетной водой, я обмякла и, уткнувшись носом в Серегин свитер, наконец, дала волю слезам.

– Я с тобой, я здесь. – Его голос звучал так отчаянно и так искренне, что я почти до боли сжала руки на его спине.