Она уходит по-английски

Если сопоставить все ранее сказанное и узнанное мной, сейчас она встретила в своей жизни мужчину, по ее мнению - последнюю соломинку личного счастья. Впереди у них было еще как минимум два года жизни вместе, а после он должен будет ее бросить, прихватив с собой все ее накопления. Этот вот или кто-то другой.

Я решил уже ничему не удивляться. Это бесполезно. Я вновь, как и в прошлый раз, вышел в коридор. Противно было наблюдать за их ласками и поцелуями. Странно, но я ревновал эту сорокалетнюю женщину к Валере.

В коридоре было пусто, как всегда, и даже еще темнее обычного. Накала лампочки едва хватало, чтобы видеть очертания коридора. Если честно, я устал. Голова раскалывалась. Не от боли. Я вообще здесь забыл, что такое недомогание и боль.

Может, таблетки так действовали, что они мне давали. Не знаю. Просто устал держать всю эту кашу в голове. Вопросов было больше, чем ответов. Если врач не врет, то скоро должна будет спуститься моя мать. Я решил уехать вместе с ней. Все равно они меня выписывать собираются. Пора бежать из этого мрака.

Проходя мимо поста медсестры, я увидел связку ключей на столе. Остановился, как вкопанный. Я осмотрелся вокруг. Никого не было. Видимо, Катя номер четыре забыла ее здесь. Положил связку в карман. Впервые за прошедшие дни я почувствовал себя увереннее. Видимо, на ней были ключи и от реанимационного блока, и от лифта. Завтра поутру, пока не пришла мать Валеры, поднимусь наверх и разберусь что к чему.

Маленький боковой проход в реанимацию был черным. Пришлось опять на ощупь дойти до двери. Не с первого раза мне удалось подобрать ключ и открыть дверь. Перед моим взором открылось небольшое помещение, чуть больше нашей с Валерой палаты, разделенное на три части шторами.

С первого взгляда можно было подумать, что внутри никого нет, но прислушавшись, я понял, что это не так. Редкие тихие стоны доносились из самой крайней, слева от меня, части. Я подошел поближе, одернул штору и увидел лежащего под капельницей пожилого мужчину, возраст которого было сложно определить на глаз. Я подошел еще ближе. Почти вплотную. К его груди были подключены провода, измеряющие пульс и ритм сердца. Диаграмма выглядела не очень ровной. Синусоида то уходила резко вниз, то понималась вверх неровным шагом. Пульс семьдесят.

Мужик постанывал. Я взглянул на карточку пациента. Имя - неизвестно, фамилия - неизвестна, пол - мужской, возраст - неизвестен.

– Может, с улицы подобрали беднягу?
– подумал я.
– Стало плохо человеку и все. Документов при себе не было. Бомжа, думаю, вряд ли бы повезли в реанимацию. Человек закашлял во сне, что сразу же отразилось на показаниях приборов. Линии начали прыгать с удвоенной силой. Пульс подскочил до ста.

– Эй, здесь есть кто-нибудь?
– крикнул я в пустоту.
– Тут человеку плохо.

Никто не отозвался. Я прикоснулся к человеку рукой.

– Потерпи, друг, тут никого нет.

– Максим...

Я повернул голову на еле слышный голос. Прислушался.

– Максим, я здесь, - позвал старческий умирающий голос.
– Иди сюда.

Я не поверил своим ушам, но на негнущихся в какой уже раз ватных ногах перешел во вторую отгороженную часть. Там на такой же койке, вся в проводах, лежала пожилая женщина. Точнее, старуха. Провода окутывали ее тело с ног до головы. К рукам, больше напоминающим руки мумии, обтянутым тонкой кожей, были пришиты датчики. В нос вставлена трубка с кислородом.

Вместо одной капельницы к ней через вену были подсоединены три или четыре дозатора (я раньше видел такие в стационарах). Методично, миллилитр за миллилитром, они на установленной скорости вкачивали в человека лекарства. Обычно это мог быть инсулин, гепарин. На этих же было написано: добутамин и допамин. Я не знал, для чего это.

– Подойди ближе, - сказала старуха.

Я подошел.

– Дай мне руку.

Мне совершенно не хотелось давать руку незнакомому человеку, лежащему в таком мрачном месте, да еще такому старому на вид, с дряблой обвисшей бледной кожей. Кожа была белой, как первый снег. Волосы редкие, седые. Все лицо изъедено глубокими морщинами. Она очень тяжело дышала, и каждый вздох отдавался ей болью. Но все-таки я взял ее руку.

– Максим, - еле выдавила она из себя.
– Побудь со мной немного. Мне недолго осталось.

– Откуда вы знаете мое имя?! Кто вы?!

Знаешь, Максим, я рада, что ты здесь, и могу снова слышать твой голос. Увидеть тебя я уже не смогу. Мои глаза давно остекленели. Я ослепла десять лет назад. Катаракта добила мое зрение. И я рада чувствовать хотя бы твою руку, спустя столько лет.

Я не знал, как реагировать на эти слова, но уже понял, с кем разговариваю. Шестым чувством понял. Этой разлагающейся старухой была моя Катя. Очередная Катя в этом странном подвале. Пятая по счету. От Кати, конечно, мало что осталось, но ошибки быть не могло. Это была она. Мне стало дурно. Рубашка прилипла к спине от пота. Я хотел бежать.

– Максим, я прожила непростую жизнь, полную ошибок и разочарований. После тебя в моей судьбе почти не было светлых пятен. Она сыграла со мной злую шутку. У меня был сын. Он давно умер. Мои родители погибли. Чуть позже я нашла своего родного отца, но он тоже второй раз ушел, я не успела даже его узнать, как следует. Все близкие мне люди уходили из моей жизни поспешно. Меня это, в конце концов, раздавило.

– Катя, почему же все так, а?
– спросил я, сдерживая слезы.
– Мы же любили друг друга.

– Максим. Выслушай меня. Я очень перед тобой виновата. Только поняла это слишком поздно. Ты представить себе не можешь, как поздно. В тот день, когда ослепла. Я поняла, что никогда не смогу тебя увидеть больше. За всю свою никчемную жизнь я даже не попыталась узнать, жив ты или нет. Наверное, я боялась, Максим. Столько лет, я боялась признаться сама себе, что все еще люблю тебя. Всегда любила.

Она сжала мою руку чуть сильней. Я посмотрел на приборы. Пульс ускорился до ста десяти ударов в минуту.

– Видимо, Бог специально сделал так, чтобы жизнь человеку казалась длинной и долгой. Эти жалкие десятилетия, неважно, шесть, семь, девять. Что они перед вечным ничто? Когда человек осознает это, он либо сходит с ума, либо пускает себе пулю в лоб, либо плачет днями напролет, как я. С этим жить непросто. Моргнул, и нет ничего: дома нет, где ты жил, родных твоих нет, друзей. Пыль одна. Страшно, Максим, жить под конец. Кто верит в Бога, - им легче, а я, знаешь сам, никогда не верила в эту чепуху. Я давно совсем одна. У меня больше никого нет. Только ты, Максим, остался.