ОНО

Это, без сомнения, Генри Бауэрс. Он учился в одном классе с Беном, оставшись на второй год, в то время как его приятели Белч Хаггинс и Виктор Крисс были в шестом. Бен считал, что у Бауэрса есть шанс остаться в пятом еще на год. Миссис Дуглас, перебирая карточки, не назвала имени Бауэрса, и это вызвало некоторые опасения Бена, считавшего себя отчасти ответственным… Генри знал об этом.

Неделей раньше на выпускных экзаменах миссис Дуглас рассадила их в порядке, расписанном на доске. Так получилось, что в последнем ряду соседом Бена стал Бауэрс. По обыкновению, Бен придвинулся вплотную к парте, и ощутив приятное давление на живот, положил руку на тетрадь и стал вдохновенно обкусывать ручку.

Половина времени, отпущенного в этот вторник на контрольную по математике, прошла, когда сбоку ушей Бена достиг шепот. Он был настойчиво-повелительным, как шепот заключенного-ветерана получавшему свободу сообщнику: «Дай списать».

Бен скосил глаза и встретил неистовый взгляд черных глаз Бауэрса. Генри выглядел старше своих двенадцати. Руки и ноги переливались мышцами. Его отец, обладавший репутацией сумасшедшего, имел небольшой участок в конце Канзас-стрит, вблизи дороги на Ньюпорт, и Генри проводил на нем чуть не тридцать часов в неделю на прополке, поливке, посадке, обрезке, выкапывании и сборе, если только было, что собирать.

Волосы Генри были пострижены до того коротко, что просвечивал череп. В заднем кармане джинсов он всегда носил депилятор, в результате чего на лбу волосы смотрелись как зубья сенокосилки. За ним вечно тянулся аромат фруктовой жвачки. Он носил розовый жакет мотоциклиста. Однажды кто-то из четвертого класса имел неосторожность высказаться по поводу этого жакета. Генри развернулся к маленькому наглецу с проворностью ласки и быстротой гадюки и выдал парнишке пару зуботычин. Нахал потерял три передних зуба, а Генри получил в школе двухнедельный отпуск. Бен втайне рассчитывал, что Бауэрса выгонят. Но не тут-то было. Расчет не оправдался. Через две недели Генри появился на школьном дворе в излюбленном жакете, настолько безжалостно обкорнав волосы, что казалось, они вылезают местами. Подглазья были украшены лиловыми фингалами, видимо назначенными сумасшедшим отцом как рецепт от драк на школьном дворе. Фингалы выглядели застарелыми. Ребята запомнили этот инцидент, поскольку вынуждены были как-то сосуществовать с Генри. Насколько знал Бен, больше попыток посмеяться никто не предпринимал.

Когда зловещий шепот призвал Бена дать списать, у того с космической скоростью пронеслись три мысли (несмотря на неповоротливое тело, Бен обладал реактивным разумом). Первая: если миссис Дуглас застукает Генри за списыванием, они оба получат «незачет». Вторая: если он не даст списать, Генри изловит его после занятий и наградит парой хороших тумаков, возможно, при поддержке Хаггинса и Крисса, которые будут держать за руки. Это были мысли ребенка, и ничего удивительного: он и был ребенком. Третья, и последняя, однако, выражала утонченность и мудрость взрослого.

«Он может избить меня, это так. Но может быть, этого и не случится: ведь осталась всего неделя. Надо лишь очень постараться. А за лето он, наверное, забудет. Он глуп, и если провалит контрольную, то останется на второй год. А я перейду в следующий класс. И больше мы с ним не встретимся. Я закончу школу раньше… и освобожусь от него».

— Дай списать, — повторился шепот. Черные глаза метали молнии.

Бен отрицательно покачал головой и накрыл тетрадь рукой.

— Я прибью тебя, толстозадый, — прошептал Генри несколько громче. В его тетради белела пустота. Он был в полном отчаянии. Если он провалится и останется на второй год, отец просто вышибет ему мозги. — Дай списать, или тебе плохо будет.

Бен вновь отрицательно мотнул головой, хотя поджилки предательски затряслись. Он напугался, но решение было уже принято. Бен пришел к нему, прислушавшись к голосу разума, и это тоже пугало его отчасти. Пройдут долгие годы, пока он осознает свою способность к мгновенным и хладнокровным оценкам, тщательность и прагматичность в составлении смет в сочетании с нерушимой уверенностью в своей правоте… Но тогда это напугало его даже больше, чем угроза возмездия Генри. От Бауэрса он сбежит. Эта мысль успокоила Бена.

— Что за разговоры сзади? — послышался отчетливый голос миссис Дуглас. — Если это повторится, я отберу ваши работы

На десять минут воцарилось молчание. Головы склонились над экзаменационными листками, пахнувшими свежими красными чернилами. Сбоку поплыл шепоток Генри, тонкий, едва внятный, но приводящий в уныние своей клятвенной проникновенностью: «Ты умрешь, толстяк».

3

Бен, забрав свою карточку, ретировался, моля Бога, чтобы Он не дал встретиться одиннадцатилетнему толстому парнишке с Генри Бауэрсом, который по алфавиту покинул класс раньше и мог поджидать Бена на выходе.

Он не сбежал вниз по лестнице, как другие, хотя и мог это сделать, и даже достаточно быстро для ребенка его габаритов. Бену казалось, что это будет смешным со стороны. Однако он довольно быстрым шагом направился через холодный, пропахший книгами холл навстречу яркому июньскому солнцу. Остановившись на пороге, он повернулся лицом к солнечным лучам, блаженствуя от тепла и свободы. Сентябрь наступит через миллион лет, и если календарь утверждает другое, значит, он врет. Лето должно быть длиннее, чем просто три календарных месяца, и оно принадлежит ему. Бен чувствовал, что вырос как водонапорная башня, больше — до размеров города.

Кто-то с силой толкнул его. Блаженные мысли о лете, отвлекшие Бена от действительности, мгновенно испарились, и он закачался на краю каменной ступеньки. Уцепившись за металлические перила, Бен едва удержался от падения.

— Прочь с дороги, мешок с дерьмом. — Это оказался Виктор Крисс с налаченными и набриолиненными волосами. Он сошел по ступенькам к воротам: руки в карманах, ворот рубашки вздыбился как капюшон, развязанные шнурки тупоносых ботинок волочились в пыли.

Бен с участившимся сердцебиением заметил Белча Хаггинса, остановившегося посреди улицы с окурком в руке. Тот пожал руку Виктору и протянул ему сигарету. Виктор, сделав затяжку, вернул ее владельцу, затем бросил взгляд в сторону Бена, застывшего на полпути, сказал что-то, и они разошлись. Лицо Бена занялось краской. Вечно его достают. Такая, видно, судьба.

— Тебе здесь так понравилось, что ты решил остаться? — спросил чей-то голос над его плечом.

Бен обернулся, и лицо стало еще жарче. Голос принадлежал Беверли Марш; ее каштановые кудри ослепительно струились вокруг головы и по плечам; глаза были красивого серо-зеленого оттенка. Свитер, закатанный по локти, износился на сгибе шеи и выглядел таким же мешковатым, как у Бена. Очертания груди размывались, но Бена это не беспокоило: когда чувство приходит до половой зрелости, оно приливает ясными и чистыми волнами; ему трудно противостоять, да Бен и не делал попыток. Он просто отдался ему. Это был какой-то глупый восторг, и стеснительность, вполне, впрочем, обычная для него, а кроме того… неизъяснимое блаженство. Эти безысходные ощущения перемешались в его сознании, принося в итоге какое-то болезненное удовлетворение.

— Нет, — прохрипел он, — не думаю, — и по его лицу расползлась глупая блаженная улыбка. Он догадывался, что выглядит идиотом, но стереть ее не мог.

— Ну что ж. Занятия кончились, и слава Богу.

— Желаю… — опять хрип. Бен прочистил горло и покраснел от этого еще больше. — Желаю приятных каникул, Беверли.

— И тебе того же, Бен. Еще увидимся.

Она быстро сбежала по ступенькам, провожаемая влюбленным взглядом Бена, который подмечал каждую деталь: пестроту ее юбки, подрагивание пышных каштановых волос при ходьбе, молочный цвет кожи, маленький заживающий шрам на икре и (по некоторым причинам это последнее вызвало новый прилив чувств, такой сильный, что Бен вынужден был снова уцепиться за перила; чувство было огромным, неясным и милосердно-кратким; возможно, первый сексуальный сигнал, не коснувшийся тела, когда эндокринные железы еще спят и не развили бурную деятельность подобно яркому июньскому солнцу) ярко-зеленый браслет на правой лодыжке, пускавший солнечных зайчиков.