Орленев

с собой в поездку. Актер прочитал ее с увлечением еще до отъ¬

езда, хотя это была литература скорее публицистическая, чем

художественная. Автор предложил свое субъективное и даже по¬

лемическое толкование истории, но он не стал распутывать все

узлы; вокруг прошлого Самозванца, несмотря на его глубокую

веру в свое царское происхождение, сохраняется атмосфера

тайны, так и не рассеявшейся до конца. На проклятые вопросы

у Суворина нет прямых ответов, каждый факт можно толковать

по-разному; диалектика драмы более всего и привлекла Орленева,

его не пугала ее затрудненность: лучше запутанные, сложные

ходы «Царя Дмитрия Самозванца», чем однолинейность и прямо¬

линейность «Орленка».

В поездке Орленев стал разучивать роль и с самого начала

отказался от романтического элемента, который был в пьесе.

Внешность этого Самозванца в полном согласии с Ключевским не

отражала его духовной природы, с виду он не отличался особой

импозантностью, его надо было послушать, чтобы понять, какая

нервная сила скрывается в этом маленьком человеке с быстрой

походкой. Правда, сила не монолитная, он легко взрывается и

быстро гаснет — в этом Орленев нашел братскую близость сыно¬

вей Грозного, но только в этом! Его Самозванец искренне верил

в свою избранность, в то, что ему выпала миссия превратить

Москву в третий Рим и сдвинуть Россию в сторону Европы и ее

цивилизации; но, человек искушенный и повидавший виды, он

знал, что для реформ и обновления Московского государства

кроме веры в себя ему нужна и вера других. А такой веры у бояр,

на которых он опирался, не было, и он это остро чувствовал.

В ставке под Тулой, в самый счастливый свой период, когда

он только шел к власти и был упоен победами, Самозванец гово¬

рил князю Хворостинину:

Стихи слабенькие, мысль интересная: Борис мстит ему из гроба.

У Самозванца планы посмелее, чем у римского императора Тита

Флавия, а тень пьяного расстриги неотступно следует за ним. Его

царский ореол испорчен комедиантством — как ему избавиться от

ненавистного двойника, как сорвать с себя маску? Так было под

Тулой; в Москве, в обстановке нарастающей новой смуты и пе-

зримого заговора «поборников измены», он чувствует себя еще

более ненадежно. На репетициях пушкинского «Бориса Году¬

нова» в 1936 году Мейерхольд назвал Самозванца неврастеником,

с известным основанием так можно назвать и Самозванца суво-

ринского.

На мотиве веры и неверия развивается и любовный роман

в пьесе Суворина. Самозванец и царевна Ксения — дочь Бориса —

нравятся друг другу, властный и нетерпеливый новый московский

царь добивается физического сближения с ней, и она поселяется

в его дворце. Но у этой любви нет согласия и единомыслия, она

не поглощает их целиком, какое-то докучливое «второе зрение»

не дает им покоя. Ксения замечает, что при всей рыцарской от¬

ваге у него бывают минуты полного душевного упадка, хотя он

умело прячет свою растерянность. А Самозванец при его нервной

отзывчивости не может не почувствовать, что Ксения пристально

к нему присматривается и что-то от него таит. Как он нуждается

в ее признании и впрямую говорит: «И ты могла бы быть цари¬

цей, но ты не веришь. Ведь не веришь!» В авторской ремарке ска¬

зано: «Ксения молчит». И, долгим взглядом всматриваясь в нее,

он продолжает: «У тебя глубокие глаза, и в них ничего не видно...

Засмейся! Ну, засмейся же! Улыбнись!» Ксения сквозь слезы от¬

вечает: «Не могу, государь!» Орленеву нравился этот любовный

диалог с его недоговоренностью и непроясненностью, с его «вто¬

рым планом» (по распространенному мхатовскому определению),

диалог, кончающийся угрозой Самозванца: «Я тебя в монастырь

сошлю!»

Еще больше усилий и воображения он потратил на диалог

с князем Ряполовским, единственным из всех врагов Дмитрия,

кто не прячет своих мыслей и обвиняет его в том, что он пре¬

дал национальные традиции и отступил от начал русской жизни.

Пока их словесная дуэль касается устройства государственной

жизни, Самозванец, при всей своей нетерпимости, слушает

(правда, с раздражением) мятежные речи Ряполовского. Но когда

этот смелый красавец витязь с лубочной картинки, давно влю¬

бленный в Ксению, бросает ему гневный упрек в том, что он обес¬

честил царевну — прирожденный Рюрикович так не поступил

бы,— Самозванец приходит в неистовство и, уже не владея собой,

кричит:

Во прах передо мной! Я император!

Я истинный, я прирожденный царь...

В эту минуту, по мысли Орленева, в Дмитрии просыпается кровь

Грозного.

Так во время ночных занятий, после спектаклей, Орленев ра¬

зучил в главных чертах роль и для последних консультаций по¬

ехал в Петербург к Суворину и прямо с вокзала отправился

к нему домой. Прослушав готовые сцены, Суворин сказал близ¬

ким: «Вот видите... про человека говорят, что он только пьян¬

ствует, а вы посмотрите, что он сделал из роли Самозванца, какая

чудная проникновенная работа» 17.

После этой похвалы Орленев с увлечением продолжал рабо¬

тать над ролью; ему не хватало в ней характерности, то есть не¬

повторимости натуры, и на том основании, что Самозванец полу¬

чил образование у иезуитов в Польше, он придал его речи легкий

польский акцент. Он обратил внимание и на замечания некото¬

рых историков, писавших об эпилепсии царевича Дмитрия, и

снова — в который раз — вспомнил о брате Александре: в сцене

обморока, круто обрывая монолог, падал как подкошенный. К тому